Из Гощи гость

Но вот за Чертольскими воротами в сумраке сыром снова закачались перед ним на долгохвостых конях два хохлача. Оба были в польских сукнях[116], с магерок у обоих свисали вровень с хохлами длинные кисти.

— Ну-ну, — молвил один, ноги зачем-то в стременах раскорячив. — Подсунули ж мы царя москалям! Дал бы я за этого цесаря полушку-другую, да и того жаль бы мне было.

— А тебе, Казьмирек, что за забота? — повел плечами другой. — Пускай бы то хоть сам дьявол был, лишь бы к нашей обедне звонил да нам на руку был. Разумеешь?

Князь Иван так и ахнул, услышав это. От волнения ему даже горло сдавило.

— Панове! — как будто бы крикнул он полякам, взъехавшим уже на мост, но те и не обернулись, мост проехали и своротили к Чарторыю. А князь-Иванов бахмат сам потянул рысью прямо по Чертольской улице к темневшему вдали хворостининскому двору.

И ночью, в постели лежа, князь Иван услышал шепот, невнятное бормотание, потом чей-то голос нараспев:

«Боже, — говорит, — милостивый спас! Сколь ни ходил, сколь травы ни топтал, краше Русской земли в целом свете не видал».

О, ведь это Аксенья, девка Аксенья… Вот она стоит у двери, в коричневом плате; вот надвигается вместе с дверью на князя Ивана, глядит и шепчет:

«Не улюбил ты меня, князь Иван; не улюбил и на муку предал».

«Что ты, Аксенья!..» — мается князь Иван.

Но дверь поплыла назад, и вместе с нею Аксенья плывет, пятится, пропадает вдали.

«Что ты, Аксенья… Аксенья… Борисовна!..»

И князя Ивана будто плетью ожгло. Он дернулся всем телом и глаза открыл. Светает едва. И дверь на своем месте белеет. Никакой Аксеньи тут нет.

«Вот так, — подумал князь Иван в тоске. — Чего не померещится во сне человеку!»

И, хлебнув квасу из стоявшего подле ковшика, князь Иван снова заснул. Целая ватага людей в кунтушах и магерках окружила его вмиг. Играют вокруг него на конях, дергают его за однорядку, тормошат. Один кричит:

«Ворона!»

Другой вторит ему:

«Ротозей!»

А в стороне возникла толпа шляхтянок в перьях и лентах; польки, гляди, тоже смеются над князем Иваном, вороной и ротозеем. Но скоро все затмилось точно облаком пыли, и весь остаток ночи князь Иван проспал не просыпаясь, без маеты и сновидений.

XXXIII. Пятунькин кистень

Утро пришло румяное и свежее; растворились в нем без остатка все томления ночные. У князя Ивана сразу и вылетело из головы все, что томило его во сне ночью; вместе с другими окольничими стоял он с утра в Грановитой палате; как на других, был и на нем становой[117] парчовый кафтан.

— Учись, Иван Андреевич, обычаю посольскому…

Обернулся князь Иван — это Басманов, к двери проталкивается, кивает головою, шепчет:

— В Париже не ударить бы и тебе в грязь лицом.

— То так, Петр Федорович, — улыбнулся князь Иван. — Обычай не прост, не грех и поучиться. — И стал внимать, как ретиво спорят с великим государем польские послы, как хитро перечит им думный дьяк Афанасий Иванович Власьев.

— Государство, — говорит, — к государству не применится: великого государя нашего государство живет своим обычаем, а государя вашего государство — своим обычаем.

«С Афанасием хоть куда, — подумал князь Иван. — Ему посольство не в кручину. С ним и ехать мне к Генрику королю».

Но тут заговорил польский посол пан Александр Гонсевский. Он говорил сначала по-латыни, потом по-польски, говорил долго и кудревато, и, как ни прислушивался князь Иван, он не мог понять, к чему клонит хитрый поляк. Наконец добрался-таки до смысла, когда посол назвал Смоленск и Северскую землю, обещанные Димитрием польскому королю за помощь против годуновских войск. Князь Иван чуть не вскрикнул, когда услышал такое. Глянул на царя — не по-царски он ёрзает на троне, хмурится, шепчет что-то Афанасию Власьеву, своему великому секретарю.

Кончил пан Гонсевский, стал говорить Власьев. Не польский король, сказал он, вернул прародительский престол великому государю Димитрию Ивановичу, а все люди Московского государства признали его и привели в стольный город Москву. Сигизмунду польскому за дружбу и великий государь Димитрий Иванович рад платить любовью и дружбой; но чтобы отдавать исконно русские земли полякам — этого русский народ никогда не дозволит. Никогда ничего от Московской земли не отойдет к Литве.

Князь Иван вздохнул, да так глубоко, точно не в многолюдной палате стоял он, точно струею чистого воздуха наполнил он грудь. Слова Афанасия Власьева не оставляли сомнений. И, должно быть, совсем напрасно раскручинился князь вчера, услышав подлую болтовню двух хохлачей, раскачивавшихся впереди него на долгохвостых конях.

Князь Иван уже не слушал дальше, а только глядел кругом — на поляков, на бояр, на попов, на царя.