Из Гощи гость

— Имя ему неведомо. Без имени живет, так вралем и слывет. Сказывал старец Исайя: человек-де враль изрядно седастый, пожил на свете времени довольно, теперь, чтоб не облыгался, пускай ему крысы в земляной глотку перегрызут; пускай там один и подохнет.

— Он там один сидит, враль-то?

— Один же и сидит в рогатке, в оковах. Пускай издохнет, — махнул рукой Ларка и улыбнулся.

— А другой?

— Это какой же другой? Ивашко? Это ты про Ивашка? Был у расстриги в крайчих; у расстриги, что московским царем нарекся.

— Про Ивашка ж. — Акилла насторожился весь, клюшки в руках стиснул. — Что ж тот Ивашко?

— Ивашко в молчательной сидит; еретик лютый; пускай бы да Ивашко тоже издох. Пускай…

— В молчательной, говоришь, — дернулся сразу Акилла.

— В молчательной, за воскобойней.

Больше Акилле от Ларки не надо было ничего.

XXVI. Встреча с чертом лицом к лицу

Кузёмка грохнул на пол дрова, снял с вязанки веревку и огляделся.

Сени. По полу снегом наметено. По стенам — двери на железных замётах.

Прислушался Кузёмка: тихо, только крысы пищат в норах да ветер гудит в трубе печной. Кузёмка припал к одной двери — тихо, к другой — тоже тихо. За третьей дверью послышался Кузёмке шорох. Приник Кузёмка к скважине оком, и дух у Кузьмы перехватило; князь Иван! Понурый, серый, нечесаный… Сидит… Глядит… Пальцами перебирает… Тошно ему.

— Иван Андреевич! — крикнул Кузёмка. — Княжич!.. Ох, ты…

Князь Иван встрепенулся, выпрямился… Голос, едва знакомый, хриплый, кричит ему в запертую дверь:

— Это я, я… Иван Андреевич, я-су тут, Кузёмка…

Кузёмка?! Князь Иван вскочил с места, шуба свалилась наземь, князь Иван топчет ее, не замечая… Кузёмка?

— Зачем пришел, иуда, вепрь, змей? Мало содеял ты надо мной? Еще тебе надо?..

— Иван Андреевич…

— Прочь, говорю, шиш треклятый! От Исайи пришел? От игумена? От Шуйских подослан?

— Иван Андреевич, что ты, опомнись! Ума ты решился.

— Прочь, говорю, раб, смерд! — И князь Иван кинулся к двери, стал молотить по ней кулаками. — Прочь, прочь! — кричал он исступленно, уже собственного голоса не слыша, выкликая только одно: — Прочь, прочь, прочь…

Кузёмка отбежал в угол, повалился там на дрова, стал волосы на себе рвать. Потом завыл:

— Иван Андреевич, я ли не страдалец за тебя… Муки мои и раны… Огонь и дыба… Из бездны бежал смертной очей твоих видеть… О-о-о!..

Притих Кузёмка. Притихло и в келье у князя Ивана. Опять только крысы да ветер. Кузёмка поднял с полу шапку, вытер ею лицо, мокрое от слез, и опять подобрался к двери. Заглянул в скважину: князь Иван лежит на лавке лицом книзу, пальцы растопырил и в волосы себе запустил. И стал молить Кузёмка князя Ивана, стал уговаривать его, стал доказывать ему, задыхаясь от волнения, захлебываясь от горя:

— Непричинен я тому, Иван Андреевич, княжич желанный… Сограбили с меня тулуп, да в тулупе — письмо. От того и повелась беда несказанная: меня под кнут, тебя в заточенье. Ой, и бил же Вахрамей! В клочья драл мою плоть; тело мое белое — земли чернее. Глянул бы ты, не признал бы Кузьму. О-о-о! — И Кузёмка снова завыл.

Но князь Иван поднял тут голову, повернулся, присел на лавке и безумными глазами оглядел свой приют. Все то же: решетка в окошке, лавка с соломенным тюфяком, закопченный образ, за ним — высохший пучок вербы пасхальной. А за дверью — Кузёмка! Его голос:

— Маленького носил я тебя на руках… Бурого седлал жеребчика. Как посадил тебя на конь впервые, пожаловала меня княгиня Алена Васильевна чарой вина, да суконцем на шапку, да деньгами полтину. А бахмат… Добрый был конь… Где он, бахмат? О-о-о!..

Князь Иван вскочил, кинулся к двери, но тут Кузёмка отпрянул прочь. На дворе по снегу скрипели шаги, все ближе, уже на крыльцо поднимается кто-то. Кузёмка загрохал дровами и стал складывать их клеткой в углу.

Исайя вошел в сени с кувшином в руке. Он оглядел двери: все на замётах, на висячих замках. В одной келье — хмель, в другой — сусло, в третьей — заточник сидит, Ивашко Старков. И кроме того — никого. И кроме того — только мужик косматый, веревкой опоясанный, в дровах барахтается.

— Ты это, мужик, что ж? Дровец принес?

— Принес, отец, дровец. Благослови уложить порядно.

— Благословит тя господь. Делай.

Старец поставил кувшин на пол и принялся искать у себя в карманах тулупа.

— Ты, мужик, гораздо рожею на черта походишь. Ключ, где же он, ключ-то? Искушение мне с Ивашкой сим. Раз от разу искушение. То ключа не найду, то Ивашко на меня волком кидается. Было раз — до полусмерти меня убил.

— Отчего ж кидается? — спросил Кузёмка глухо, поправив на армяке своем опояску.

— Несмирен; гордыней обуян… Ужо ему будет за грубость: намается в черных трудах! А то учиню ему смирение: на цепь посажу. Даю ему теперь пищу — только хлеб да воду. А ключа не найтить… не найтить… Искушение мне! Не ты ли меня искушаешь, мужик? Гораздо ты на черта походишь.

— Да ты, отче, видал коли черта?

— Видал я и чертей и тихих ангелей. Всего бывало. А и вот он, ключик, за пазухой сидит.