Из грязи и золота (СИ)

Она сидела на белом полу, бесконечно выкладывая узоры из разноцветных палочек. Словно пыталась сложить то самое слово, как мальчик в сказке, которую рассказывала мама. Мальчик, который выкладывал на белом полу в белой комнате — почему белой, почему, да какая разница, почему — слово — какое слово, какое, да какая разница, какое — и наверное в той комнате не было так жарко. И наверное, в той комнате солнце не лилось с неба кипятком, и мальчик вряд ли ощущал, как холодеет рука и согревается браслет. Но наверное, он тоже хотел собрать это проклятое слово и покинуть комнату.

Тамара уже не пыталась вспомнить. Не пыталась понять, только бездумно перекладывала отрезки, надеясь, что подсознание выбросит правильный ответ. Так учили на тренингах. Освободить каналы, позволить памяти течь без заторов.

Рука холодная. Пульса нет. Комната нереальна, реальна рука. Нет, это руки на самом деле нет.

Черточки отрезков, красные, короткие, злые, как ржавые иглы из ее сна. Сна, где она шла по пустыне, искала отца и несла ему иглы, зачем, зачем иглы, почему она не могла принести ему воды, зачем собирала их в песке, острые, колючие, похожие на рыбьи кости. Кости на песке.

Тамара потратила целую секунду, отупело рассматривая сложившуюся диаграмму. Она даже вспомнила название — фишикава.

Рыбьи кости.

Зеленая. Правильная последовательность, снятая анонимка.

— Я тебя вижу. Айзек уже совсем рядом. — Ледяной голос Марш раздался в динамике до того, как Тамара успела ее позвать. — Надеюсь, у вас тут не семейная терапия? Тамара, что под платком?.. Что у него с лицом?!

Тамара пыталась одновременно снять очки, чтобы выйти из конвента, разозлиться, что Марш спрашивает про лицо, не разрыдаться от облегчения и не скулить от ужаса, потому что пульс она так и не нашла.

Глава 14. Пятьдесят семь граммов пепла и нечто, похожее на печаль

… и не мог проснуться. Что-то входило под ребра, стреляло в плечо, а потом обжигало горло. Что-то вгрызалось в лицо — рой потревоженных ос.

Тамара сидела на песке, протирая глаза. Ее не задело. Был еще взрыв? Нет, не было. Не задело. Не могло задеть.

Где она?

Эмма говорила, что осы снятся к грозе. Клавдий ни от кого не слышал этой приметы. Не знал, правда ли это. Что может знать черно-золотая оса о надсадном сухом пустынном кашле? Когда песок тянется к черным тучам в лиловых электрических трещинах, когда купол над городом темнеет и сжимается, свет в домах становится приглушенней, и даже Дафна говорит тише?

Где Тамара?

Где Тамара, Эмма? Ты говорила, что мы ставим блоки на браслеты ради нее. Где теперь наша дочь? Надеюсь, не рядом с тобой. Рука с заблокированным браслетом не дотянется до темноты.

Иногда за грозой приходят ливни.

Осы ничего не знают о ливнях.

Им нет дела до ливней, Эмма даже здесь ошибалась. Им есть дело только до его лица.

— Слишком близко к городу, Арто, нельзя чтобы он здесь умер…

— Значит, я вызову карабинеров…

Рука с браслетом. Проверяющие, живые люди, не помощники и не карабинерские боты. Открывают их двери своими браслетами, пароли для них значения не имеют.

— Попробуй. Я не стану его покрывать… что скажут, когда… чем он здесь занимался… его дочь… отец — нежелательный… вызывай, я посмотрю…

— С-с-смотри, с-с-сука. А, не хочешь?!

Чей это голос шипит и звенит, как погремушка песчаной змейки, которая притворяется коброй? Эмма вернулась и снова с ним говорит?

Не нужно возвращаться, Эмма. Здесь ничего нет, только осы, которые нам снятся, и грозы, за которыми не приходит дождь.

Ты ведь не хотела здесь оставаться.

— Его лицо… не сможет спрятать… не можем восстановить…

— Руки убери…

Но Эмма возвращалась. Проводила горячей ладонью от подбородка к ребрам, и за ее рукой тянулись колючая проволока, сыпались осиные жала и иглы, покрытые ржавчиной крови.

И почему-то у нее не было лица. И почему-то ее пустые глазницы были грубо заштопаны толстыми синими нитями. И почему-то Клавдий считал, что это он сделал ее лицо таким.

Его память не смогла достоверно анимировать глаза.

Если он проснется — пришьет ей новые.

Где ты, Эмма? Когда ты не здесь — где ты?

— Девчонку нужно увезти… если он умрет — она расскажет…

— Если он умрет, Тамара поедет в город.

— Что она расскажет в городе…

— Что я расскажу, если она не поедет…

И ненадолго наступала чернота, но потом она заканчивалась.

Клавдий пытался дышать, но не мог — что-то мягкое и теплое жалось к лицу, душное, непроницаемое.

— … с-сейчас ты будеш-ш-шь эту подушку жрать… убери, сука…