Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Но зачем же вы убиты,
Силы мощные души?
Или были вы сокрыты
Для бездействия в тиши?

(см. стат. Рябинина в «Рус. Архиве».1881. т.1.См. Герцен «Былое и думы»).

Таким образом уже конец 20-х годов подтвердил основательность самых мрачных предчувствий. И все же только 1830-й год по настоящему открывает тот период, который называют николаевской эпохой. Герцен называл ее «моровой полосой». В конце 1830-х годов Россию посетил французский путешественник маркиз Астольф-де Кюстин. Свои впечатления о стране он описал в книге <<Николавская Россия>> (<>). Аристократ, напуганный событиями французской революции, он приехал в Россию убежденным монархистом; «Я уехал из Фанции, напуганный излишествами ложно понятой свободы, я возвращаюсь домой, убежденный, что если представительный образ правления и не является наиболее нравственно чистым, то, во всяком случае, он должен быть признан наиболее мудрым и умеренным режимом» (378). Образ страны-тюрьмы, где европейцу невозможно дышать, стране палачей и жертв, всеобщего рабства, стране фасадов, произвола, насилия, беззакония, бесправия, неравенства, зверства, террора администрации, лицемерия и ханжества, низкопоклонства и шовинизма, невежества и крайней нужды, самодержавной неограниченной деспотической власти. И лжи, всеобщей безгласности. Я не цитирую, но все мои определения взяты непосредственно из книги Кюстина. Их можно было бы приводить и далее в большом количестве. И итог-совет, которым Кюстин заканчивает свою книгу: «Когда ваши дети вздумают роптать на Францию, прошу вас, воспользуйтесь моим рецептом, скажите им: поезжайте в Россию! Это путешествие полезно для любого европейца. Каждый, познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране» (380).

В 1830 году происходят два существенных события, определивших, помимо прочего, и цензурный климат в России: французская революция (Николай назвал ее «подлой») и восстание в Польше. Начинается мрачная полоса 1830-х гг. Июльская революция была воспринята в правительственных кругах, как некое предупреждение для России. Но в то же время власти считали, что порямой опасности она не представляет. Бенкендорф писал Николаю, что Россия сильно отличается от Франции, где, начиная с Людовика XIV, не Бурбоны шли во главе народа, а он их влек за собой; поэтому французские события не окажут влияния на русское общество: молодежь в какой-то степени еще интересуется происходящим в Европе, но основная масса ни до, ни после французской революции не знала и не знает, что делается за границей России. Она воображает, что в Европе нет истории. И даже если бы что-либо знала о европейской жизни, не могла бы ее понять. Так что опасности нет.

В значительной степени так оно и было. В 2-х номерах «Journal de St.-Petersbourg» о французских событиях напечатан вздор, сочиненный по приказу Николая в министерстве иностранных дел. «Северная пчела» повторила его. На этом освещение июльской революции в русской печати было закончено. Ничего другого опубликовать никому не разрешили. Никитенко в дневнике пишет: «Что у нас говорят о сих событиях? У нас боятся думать вслух, но, очевидно, про себя думают много».

Тем не менее, по мысли Бенкендорфа, события во Франции показывают, что не нужно торопиться с просвещением, так как народ не достиг по кругу понятий до уровня монархов, и если его просвещать, он посягнет тогда на ослабление монархической власти.