Из югославской прозы

Над ветхой жакеткой, над быстрым швом хмурится лицо, стежок, кивок головой, лицо прояснилось, морщины на лбу разгладились, дымка недавней мысли разошлась, но тут же пришла новая мысль; лицо снова потемнело, сжалось, набежали морщины.

Шаги в другой комнате рождают эти мысли, одну, другую, третью; они расчленены на непрерывные утверждения и отрицания, сегодня то же, что и вчера и позавчера, уже многие месяцы.

Прогибается пол, глухо отзывается под тяжелыми шагами, правда, стука каблуков не слышно — человек ступает на всю ступню, по-спортивному оттягивает носок, но теперь это лишь привычка.

Где-то свистнул пароход, загудел, с верхней улицы откликнулся осел.

Шаги оборвались.

— Бесполезно, братец ты мой, — шепнула женщина, проворней заработав иглой. — Знаю, бесполезно.

Звякнула тарелка в буфете со скудной посудой.

Человек встал в открытых дверях комнаты. Серые глаза в подушечках век весело сверкнули, чуть-чуть искривились губы: он презирал сомнение.

— Все в порядке, — с усилием произнес он глубоким рокочущим басом.

— Что в порядке? — вздрогнув, сердито спросила женщина.

— Все, матушка. — Он беззаботно понизил голос: — Все в полном порядке.

— Иди-и-и-ка к черту. — Она опустила голову, огорченная собственным жестокосердием, и углубилась в шитье.

На этом он счел разговор оконченным.

И наклонился к вазе в углу, где стояли трости. Взгляд его привлекла трость эбенового дерева с набалдашником из слоновой кости в виде головы перепелки, подарок тестя из Новой Зеландии. С такими тростями прохаживаются по базару, по набережным ценители длинноногих прелестниц, созерцатели далеких, медленно проплывающих кораблей. Не спеша двумя пальцами поднял он драгоценный сувенир, близоруко поднес к глазам и поставил на место: испугался иллюзий.

Входя в комнату, рассеянно вспомнил былое время. Подошел к окну.

— Пойду погляжу, есть ли рыба, — пробасил он.

— Иди, кто тебе запрещает, — ответила женщина, подумав про себя: «Всякий раз оправдывается». Она прекрасно знала все его дороги. А вообще ее больше не интересовало, куда и зачем он идет. Состарился уже, пятьдесят седьмой пошел; разве что утаит стаканчик-другой вина. — Зайди к сапожнику, спроси, когда он отдаст туфли!

— Ладно… Кому нужны твои туфли!

Всю свою жизнь он ничему не придавал значения, никогда не проявляя любопытства, считая это недостойным человека с твердым характером. С лица его не сходила маска высокомерия.

И сейчас он с деланным равнодушием глядел на освещенную солнцем часть площади, фонтан, кусок берега под окном, крестьянский катерок, который медленно разгружали два матроса в потрепанных синих робах. Они относили в шайках голубоватый песок и выбрасывали его размеренными движениями на кучу за тротуаром. Мальчик и девочка замерли на бегу, рядом, и, подняв плечи, затаив дыхание, целую секунду наблюдали за работой: а что будет потом? Чуть поодаль желтая собака с опаской нагнулась и, вытянув шею, пыталась заглянуть в неведомую синеву. Еще дальше, у пристани, в дымке подпрыгивал на волнах пароходик; порт отдыхал от боевых ранений, не раскрывая пока своих объятий далекому миру. Но на берег уже сходило все больше людей. Народ сновал перед ярко освещенными фасадами домов, у стен старинного дворца.

Он закрыл глаза. И покачнулся, едва не упав навзничь. Поднял веки и, не поворачивая головы, перевел взгляд на портрет, висевший над японским бамбуковым столиком у окна.

Юноша с продолговатым умным лицом, волнистыми волосами спокойно и пристально смотрел на него, губы сжаты самонадеянно и чуть-чуть горько.

С неизменной храбростью он встречал этот взгляд: «Я живу по-своему, а ты, сынок, по-своему, но не друг без друга!» По его лицу словно внезапно пробежала смешинка, и он сказал про себя: «Не удалось сбить с панталыку старого прожигателя жизни, ха, ха, ха…»

Сын любил музыку, играл на виолончели, сам сочинял, изучал архитектуру. «Мечтал об огромных дворцах, где тысячи людей будут смотреть и слушать, наслаждаясь искусством. Он был, хо, хо, хо, мой дорогой…» Он устремил взгляд в окно. «Разве это может исчезнуть! Все его мысли, желания, его глаза? Это так много. Разве все это может исчезнуть?»

А глаза на портрете уверяли его со знакомым озорным выражением: «Я жив. Я приду». Человек улыбнулся: «Не смог ты меня сбить с панталыку, а?»

— А зачем меня сбивать? Ведь все принадлежит жизни!

— Что ты говоришь? — спросила жена.

— Ничего.

— Конечно, ничего. Ты стал разговаривать сам с собой. — Ее голос странно задрожал.

— Пусть будет как будет. Верно? — Он подмигнул портрету.

А глаза на портрете продолжали утверждать: «Я жив. Я приду».

— Что? — переспросила жена.

— Я немного задержусь. Схожу в комитет, — спокойно ответил он. — Внизу, у залива будут строить большой завод.

Женщина промолчала.

— До свиданья, старая.

— Ступай, ступай, молодой.

Она иронически сжала губы. Она ведь тоже любила жизнь, все ждала каких-то неведомых возможностей, какого-то грандиозного парада с бесконечными разукрашенными площадями и неисчерпаемым запасом времени, когда, в восторге и упоении, наступит и ее выход, но… «быстры, как волны»…