Из Харькова в Европу с мужем-предателем

Прошло много лет с тех пор, и очень часто мой, казалось, так крепко построенный дом, начинал рушиться легко и беспричинно, но тот первый случай навсегда оставил след неуверенности в прочности и надежности моего дома, и мне его так никогда и не удалось забыть. То, что произошло в тот вечер, дало мне понять, как ничтожна и пуста наша самоуверенность. Мой дом, мой мир разваливался, как размытая дождем куча глины. Придя немного в себя, я, оставив маму лежать на полу, выбежала снова на улицу и понеслась к самым близко живущим от нас знакомым. Слава Богу, все оказались дома, хотя опять же, войдя к ним в квартиру с улицы, где искрился белоснежный снег, я не сразу смогла различить, сколько их там было. Тот же маленький светильник на столе. Как будто такая же, как и у нас, печурка, и так же на ней что-то пыхтит и исходит паром. От светильника идет свет не дальше стола, на котором он и стоит. Огонь от масляного фитиля трещит и, извиваясь смрадной лентой, освещает красноватым светом круг вокруг себя, а дальше все тот же мрак, колышущееся тени. Но никто не обращал на это внимания и не старался поправить фитиль — все знали, что это ненадолго.

Войдя к ним, я сразу почувствовала, что эти люди, несмотря на внешние невзгоды, крепко держатся вместе и чувствуют себя членами настоящей нерушимой семьи. «Боже мой! Они еще ничего не знают, — бессознательно мелькнуло у меня в голове. — Не знают, как легко можно остаться совсем одному, потерять любимых, в одно мгновение стать несчастным». Очевидно, даже при слабом освещении вид у меня был не совсем обычный, потому что почти сразу ко мне устремились все, кто был в комнате. Окружили и, еще не зная, что случилось, только видя мою растерянность, стали обнимать и успокаивать меня. «Что с тобой? Только, ради Бога, не волнуйся. Иди, садись на диван, или лучше всего поближе к печке, и постарайся успокоиться, а потом расскажешь». Они вели меня к печурке и говорили все одновременно, может быть, просто бессознательно желая отдалить от себя что-то страшное, надвинувшееся на них с моим приходом. Я тогда не очень соображала, что нужно делать, мне хотелось сесть, закрыть глаза и крепко заснуть. Вдруг окажется просто дурным сном то, что мама без сознания лежит на полу. Или зарыдать и броситься на пол от своей беспомощности, потому что даже здесь, у друзей, никто не мог мне помочь, никто не мог вернуть прежнюю маму. Усадить меня им так и не удалось, я стала плакать и уговаривать их скорее идти со мной, чтобы помочь мне поднять маму с пола. Я ничего толком не могла сказать, но они сразу поняли, что надо быстрее бежать к нам в дом.

Как почти в каждой семье в те времена, мужчин в доме не было. Дома остались женщины, старики, совсем маленькие дети и подростки. Многие молодые мужчины не вернулись с войны, хотя официально война закончилась уже года три тому назад. Никто не знал, погибли они или попали в плен к немцам. Получить о них какие-либо сведения не было возможности из-за постоянных военных действий и бунтов. Поэтому каждая семья, в которой мужчины пропали без вести, все еще жила надеждами, что вот-вот произойдет чудо, и любимые вернутся домой. Эта семья тоже не была исключением: муж старшей сестры исчез неизвестно куда, оставив главой семьи крошечного сына, которого Мила родила, когда отец ребенка был уже где-то в Польше, сражаясь против немцев. Последнее письмо от него было из тех мест. И это все. С тех пор прошло целых три года. Они ничего о нем не знали, но очень надеялись на его возвращение. Надеждами тогда главным образом и жили. Две другие сестры были моими подругами — Нина старше меня на год, а Лида на год младше. Их отец, совсем еще нестарый человек, к счастью или же к несчастью семьи, не подлежал военному призыву, так как уже несколько лет был душевно болен. Я тогда не интересовалась этим, поэтому никогда и не знала, что с ним произошло, отчего он стал таким, каким мы привыкли его видеть — тихим, беззлобным и ко всему безучастным. Целыми днями он, совсем незаметный, сидел в кресле, бережно и любовно закутанный в большой клетчатый плед женой и дочками.