Из круга женского: Стихотворения, эссе

Меня мучает это: разве не было трусостью с моей стороны — оттолкнуть от себя жалобы природы и направить их на тебя? Зачем я сразу подумала, что она с тобой говорит, когда она так тоскливо зашуршала камышом? Я хочу все делить с тобой, для меня радостно взять на себя твое страданье, я сильная, я твердая, я нелегко плачу, и во мне без труда возрождается надежда. Доверься мне! Когда тебя потянет вниз, в бездну, — я всюду пойду с тобой, никакой путь не страшит меня. Я даже люблю темноту, — именно в темноте восходит во мне, как светило, сияющая ясность. Я знаю, что в письмах моих я убегала от тебя по одиноким тропинкам, и выходило так, будто я всюду ищу только самое себя. Но это неправда! Я искала тебя, я хотела с тобой сблизиться, чтобы вместе радоваться всему, что на нашем пути.

Я чувствую из твоего письма, что ты уходишь от меня куда-то… Я не могу перенести этого, я не брошу пера, — ты должна явиться мне сейчас, как Минерва, облеченная в латы, и принести обет вечной дружбы и потом, как она, подняться в голубой эфир, опоясанная и венчанная солнцем, и не прятаться больше в тени.

Прощай, я иду спать, хотя могла бы прождать всю ночь, чтобы ты показалась мне прекрасной, ясной, как твоя душа. Пусть во мне, в моей груди всегда будет место отдыха для тебя на земле.

Покойной ночи, люби меня хотя немного.

Беттина.

Мои романы

Оглядываясь на прошлое, вижу ряд вех, отмеряющих пройденный путь, светочей, озаряющих и направляющих в дороге. Этими вехами были увлеченья, которые зажигали душу и лепили из нее новые формы.

Это были пережитые «романы», — но романы с книгами или с авторами их, хотя не менее реальные, решающие судьбу, переплавляющие душу, чем жизненные истории с живыми людьми.

В моей судьбе перевес остался за теми первыми, и лучшие силы и самое жаркое чувство были отданы им.

Многим, вероятно, знакомо ощущение радости от новой, доселе не виданной страны, открывающейся из страниц книги, и сознание, что — вот оно, самое важное, что со мной могло быть, важнее этого ничего не случится!

Новизна и неожиданность этого нового мира властно отрывают от окружающего и уводят в свою атмосферу. Душа, тело, мысль радостно подчиняются новым требованиям и законам, по которым живут в этом мире, — и уплывают, тают рядом с этим живые люди, как бледные, ненужные тени…

Об этих романах вспоминаю я теперь.

I. Рёскин

Была осень, городская, поздняя, с унылыми мокрыми улицами и серыми днями, ползущими друг за другом, как облака. Под зонтами спешили лишенные иллюзии люди с покупками, с портфелями в руках. Все что-нибудь делали; в 4 часа уже темнело. Если не работать, не думать горячо — нельзя было жить.

Лежа на диване, перелистывала я лениво маленький каталог английских книг, взятый в магазине, и безрадостно думала, что надо выписать что-нибудь новое. На последней странице, где обозначены дешевые издания в один шиллинг, передо мной мелькнуло:

Mornings in Florence. — Ruskin. (New edition[51]). Где? По какому поводу я читала и слышала о нем? Рёскин? Именно это имя как будто смутно назревало в душе; вокруг него стали скопляться разрозненные обрывки мыслей и воспоминаний. И уже волновалось нетерпеливо сердце, и каждый миг казался потерянным.

На следующее утро я прочла в газете об открывающемся «критико-художественном» журнале «Вымпел», где будут помещаться критические статьи о «заграничных писателях». Редактор-издатель — Сталактитов.

По малограмотному объявлению и по этой подписи я не поверила в журнал, но именно поэтому отправилась туда.

Третий этаж, узкая лестница, темная крохотная передняя. Мне было весело и неловко. В большой, пустой комнате был стол, и за столом сидел человек. Кипа неисписанной бумаги, новая длинная счетоводческая книга, песочница — все приготовленное для журнала, все еще не использованное, как в детской игре.

Я села против редактора и предложила дать в его журнал статью о Рёскине. Он принял недоверчивый вид и хмурясь вертел новую ручку с чистым пером.

— Мы, собственно, предполагаем давать небольшие монографии. Размер журнала не позволяет статьи…

— Хорошо. Но раз вы хотите знакомить с иностранными писателями — необходимо начать с Рёскина. Поймите, что о нем до сих пор ничего не знают. Он переведен на все языки, а у нас большинству самое его имя неизвестно.

Я говорила все горячей, укоряла русскую публику в невежественности и равнодушии.

Если он играл в журнал, я еще лучше играла в сотрудницу. Наконец он смирился.

— Потрудитесь прислать статью. Мы посмотрим.

Я поднялась и вышла.

На улице мое возбуждение росло. Поговорив вслух о Рёскине, я уже реально ощутила его значение и не могла простить себя, не понимала, как жила до сих пор, не зная его.

Когда я вечером взошла в магазин Готье с тем, чтоб перелистать английские каталоги, — первое, что я увидела на прилавке, был новенький желтый том Сизеранна — «Ruskin et la Religion de la Beaut'e».