Из круга женского: Стихотворения, эссе

Каким-то чувством твердости, вечности наделила меня старая Агафья, когда она, спрятав под платок коричневые, сморщенные руки, поклонилась мне и бодро зашагала к воротам. Долго провожаю ее взглядом — охватываю любовно всю серую мглистую даль, в которой тонет ее облик. Далеко стелется земля, до самого неба, и небо близко. Все яснее становится человек, приближаясь к своим истокам и сбрасывая с себя понемногу наслоившиеся на нем пласты. Только среди людей есть это понятие — старость. Как узнаю я, когда я одна, что она наступила? По тишине, в которой душа ожидает с миром? По единству, к которому свелся разноголосый хор жизни? По трепетному предчувствию того, что стоит за гранью и ждет меня? — Тихо шла я домой, прощальным взглядом лаская влажные яблони и ивы, и молодела, легчала душа в стареющем теле.

Оставленные

Так по-разному и все же одинаково переживают женщины тот страшный час, когда человек любимый отходит, разлюбив. Мало кто негодованием или равнодушием пытается защитить себя, — страдают, покоряются все, но самая покорность принимает разные лики, и, как осеннее солнце, рождает яркие причудливые цветы. И мало кто знает, что эти дни, за которыми следует просветленная даль и утоляющая чистая грусть, что они тоже — пир любви, яркий праздник отреченья и прощенья. Это царственные дни, когда весь мир окружает покинутую душу и звучит о ней и для нее. Так долго безвестная, поддерживаемая и ведомая чужой волей, пробуждается она вдруг к себе самой и слышит впервые свой голос, скорбно раскатившийся в пустыне, — и нет ей больше преград, все пути открыты, — только горечь освобождения еще держит скованной. Великий этап совершен, и много ближе стала та далекая, незримая цель, к которой все мы шествуем слепо.

Мне было лет 13, когда моя школьная подруга, жившая на соседней даче, пришла однажды утром и взволнованно вызвала меня в сад.

«Вчера приехала сестра, — зашептала она, — пойдем, я хочу, чтоб ты ее увидела».

Эта старшая сестра Нина была предметом ее обожания, она часто рассказывала о ней, и все в ее взрослой, замужней жизни казалось таинственным и влекущим. И я любила слушать о ней.

«Она приехала с мужем? Надолго?» — спрашивала я, выходя вслед за ней из калитки сада.

«Она навсегда приехала. Она без мужа. Пойдем, я тебе расскажу…».

Она увлекла меня в огород к канаве, заросшей крапивой. Это было любимое место наших бесед, где нам никто не мешал. Мы сели на грядке капусты у самой канавы.

«Я слышала вчера. Они думали, что я сплю. Она долго сидела у мамы в спальной и плакала, и говорила…».

«Плакала? О чем?» — Душа моя жадно ширилась навстречу тайне.

«Она говорила, что больше не вернется к мужу, что он разлюбил ее, что он ей… — она замерла на миг, — что он ей изменяет…».

Изменяет!? О, какими красками, какими тенями оделась вдруг жизнь, сверкнув на миг ужасами и чудесами незнакомого мира. Так будет и со мной?

«А как он ей изменяет?» — спросила я робко.

«Я не совсем поняла. Она говорила, что было какое-то письмо и что он не отрекся. Так и сказала. И очень плакала. А мама утешала… Ты хочешь ее видеть?»

«Хочу. Но как же, если она плачет?»

«Сейчас она не плачет. Она читает в беседке, одна. Пойдем. Только не говори ей, что я тебе сказала».

Она сжала мне руку, и мы пошли в сад, сгорая от любопытства и жалости.

В беседке, заплетенной душистым горошком, сидела Нина в голубом капоте, небрежно причесанная, с платком на плечах. На коленях ее лежала закрытая книга. Она показалась мне прекрасной, и, остановившись благоговейно на пороге беседки, я думала, глядя на нее: Так вот какие бывают те, кому «изменяют»!

«Это моя подруга, — сказала Катя, подходя к сестре, — та самая, о которой я тебе писала»…

Мы обе молча стояли перед ней.

«Так вы очень дружны? — сделав над собой усилие, проговорила она наконец. — Это хорошо». — И раскрыла книгу. Я поняла, что ее тяготит наше присутствие и вдруг спросила:

«Вы любите васильки?»

«Люблю», — сказала она.

«Я вам принесу, я много соберу вам! — с жаром воскликнула я. — Мы хотели сейчас идти в поле».

И хотя мы совсем не предполагали идти туда, и до поля было далеко, и день был жаркий, но Катя сразу поддержала меня. Мы рвали цветы усердно, страстно, под жгучими лучами солнца, и только, когда руки были полны и не могли охватить больше, — вернулись домой. Нины уже не было в саду; она ушла в дом, и занавеска в ее окне была спущена. Мы долго стояли под окном и, наконец, решили положить цветы на подоконник, чтоб она знала, что это ей.

Не знаю, заметила ли она их, но на следующее утро я уже одна, без подруги, с любовью составляла новый букет, — на этот раз из тонких травок, из ковыля, бессознательно подбирая и вплетая все самое нежное и трепетное в свой дар, боясь ярким цветком оскорбить ее печаль. Мысли — сострадательные и восхищенные — льнули к ней неустанно. Так страшно и заманчиво было думать об ее горе. Это горе было приманкой, к которой тянулась моя душа, — бессознательно, как тянется весь мир, всеми красками и звуками играя вокруг.