Из меди и перьев

К своему удивлению, Эберт почувствовал укол обиды. Он всегда считал себя человеком, достойным уважения и более чем. Он знатен, богат, образован, начитан – таким знакомством любой бы гордился, а дружбой подавно.

– Я в общем-то и не думал, что мы станем добрыми друзьями, – язвительно проговорил он.

– Я в общем-то тоже, – в тон ему ответила девушка. – Не дуйся, сир рыцарь, тебе не идет. Лучше держи.

Она уже вынула хлеб из печи, свежая корка так захрустела под острым ножом. Из разреза повалил густой пар. Она отломила горбушку и протянула ему.

– Держи и попробуй. У нас не принято оставлять знакомство без угощения, пусть и знакомство не очень приятное.

Он взял хлеб, горячий мякиш обжигал ему пальцы. Когда он последний раз ел хлеб из печи? Должно быть в аббатстве, когда Микаэль таскал поджаренные пресные булочки за пазухой и тайно проносил добычу к ним в комнату.

– Вкусно тебе?

Тот смолчал. Слишком хорошо представлял, насколько сейчас он смешон, пытаясь совладать с горячим хлебом и не обжечь себе небо.

Кая тем временем смахнула со стола оставшуюся муку, поставила на него два больших ящика.

– Тебе пора.

Эберт встал, с любопытством посмотрел на ящики. Попытался приоткрыть крышку, но тут же получил по рукам.

– Не твое дело, сир рыцарь.

Тот лишь пожал плечами.

– Это всего лишь свечи, – проговорила она. – Я их делаю и продаю. До сих пор будешь звать меня бездельницей и попрошайкой?

– Продашь мне одну?

Он снова положил на стол серебряную монету. Это меньшее, что он может сделать. Не самое плохое завершение знакомства, а серебро для нее как трехдневный заработок. Нахальная девчонка, думал он. Нахальная, глуповатая, а коготки выпускает так, будто вправе. Однако он смотрел на эти худые руки, на гордо вздернутый нос и на кожу бледнее бумаги и думал, что, наверное, ему не хотелось бы оставлять этих злых недомолвок.

– Так продашь?

– Бери даром, – усмехнулась она. – Мне света не жалко для тех, кто в потемках сидит.

Она взяла темную, из истрепавшегося льна ткань, завернула в нее две свечи. Перевязала грубой веревкой, заткнула за узел ромашку, шалфей и лаванду. Протянула ему.

– Держи и прощай. Надеюсь, мы не увидимся.

Он взял сверток, посмотрел на улыбку. Она лжет, думал он. Лжет, не стыдится, смеется. Отлично ведь знает, что встретятся снова, даже если он и не знает зачем.

Глава VII

Сольвег была зла и растеряна. С их размолвки с Эбертом прошло уже десять дней, а от него не было ни слуху, ни духу. Он ушел тогда, не сказав ничего, а ту оплеуху она бы с удовольствием залепила ему вместо служанки. Она все еще злилась на него, когда вспоминала тот вечер, и хотела устроить ему какую-нибудь мелкую нелепую женскую месть. Так, чтобы отвести душу. Обобрать его до нитки и сбежать она успеет и после замужества. Когда сил на злобу уже не осталось, она мысленно пыталась убедить себя, что нечего с убогого взять. Потом вспоминала горделивую осанку, благородное лицо, холодный проницательный взгляд и скрежетала зубами. Будь он старым плешивым толстым калекой с гнилыми зубами, ненавидеть его было бы проще. Но Магнус не прав, совершенно не прав. Этот зазнавшийся безродный бродяга ничем не смог ее бы привлекать, хоть бы и трижды отверг ее ласки. Она не настолько глупа, чтобы увлечься тем, кого не так давно предлагала убить и ограбить. «Ты не убийца, не смеши меня, Сольвег.» Ха! Может, и не убийца, но в тот день до одури хотелось сжать свои слабые руки на его глупой шее и придушить наглеца. Потому как он заслужил.

В минуты крайней досады Сольвег думала, привлекают ли его женщины в принципе, но устало отмахивалась от этой мысли как от нелепой и глупой. Этого болвана не привлекает никто, и даже она, Сольвег Альбре, недостаточно хороша для него. Она бы написала ему письмо – на приличия в общем-то было ей наплевать и не в ее положении и привычках о них думать и вовсе. Можно было бы повиниться. Прикинуться нежной овечкой, написать, что тоскует, что он был несправедлив, ах, как несправедлив и как жестоко обошелся с ее девичьим сердцем. От одной мысли об этом ее передернуло. Чтобы написать такое, ей понадобится изрядная доля вина из отцовского погреба да Магнус под боком. Иначе она не согласна. Да и в принципе она понимала, что жених не поверит. Считает, что видит ее насквозь – наивный глупец, есть еще столько сюрпризов, ты и не знаешь.

Она взяла клочок бумаги, перо. Лениво вывела на нем: «Любезный сир Эберт, вы ленивая невразумительная скотина. Потрудитесь объяснить, где пропадаете эти дни и извольте притащить вашу голову сюда – мне кажется из нее выйдет весьма неплохая чаша для пунша.» Она нарисовала внизу пару завитушек, приписала витиеватую «С», полюбовалась своим творением. Фыркнула, скомкала бумагу и бросила в угол. С каким удовольствием она послала бы ему это письмо, лишь бы посмотреть, как медленно сползет с него эта невозмутимая маска. Это было бы забавно. Крайне забавно.

– Все переводишь чернила? – Магнус подошел сзади и коротко поцеловал ее в макушку. – Ты же никогда не любила писать.