Из несобранного

Моя девочка стала за эти три года красивой девушкой, живой и остроумной. Я уже не говорю ей, за ненадобностью, таких утешений, а когда подходит нужда, она все же не такая острая и, если нет денег на настоящий обед, можно сварить суп из старого недоеденного хлеба. Но здесь мне тоже нужно произносить и перед ней, и перед другими близкими, и перед близкими-далекими, и перед самим собой много разных утешений, в которые не веришь и которые не оправдываются.

Основное остается как правило жизни каждого дня и каждого нового тяжелого месяца. Это основное: я на чужбине, я вне действительной связи с моей Матерью, с моей Родиной, хоть от меня туда и оттуда до меня доходят всякие души, доходит голос сердца, которое бьется тяжело, с мученьем, которому исхода не вижу.

И вот чем дальше иду я по дорогам чужбины, тем слабее моя связь с моей Родиной и тем чаще я спрашиваю себя с горечью: не лучше ли быть мне в тюрьме там, чем на свободе здесь? И действительно ли я здесь - на свободе?

Русла нет. А река без русла разве свободна? Она плещется и разливает свои воды, где и не нужно. Даже реке необходимо русло. А изгнанническая жизнь даже и не река в разливе, много беднее, гораздо менее в ней красоты и содержания.

К чему же мне прильнуть?

Я живу сейчас в мире, который, грубо захмелев от преступно излитой им несчитанной крови, только и делает, что брызжет на душу грязью и кровью и слепо убивает певчих птиц.

1921

НОВОГОДНЯЯ СТРАНИЦА

(1922, 1 января. Бретань)

I

Ветер шумит и качает сосны. Ветер проносится над обнаженными виноградниками, шелестит по стене еще нерасцветшими ветками мимозы, растущей за моим окном, летит к Морю, пенит океанскую волну, играет, теплый, шумит и поет, уводит мысль, говорит с мыслью, говорит, что только он, ветер,- правдивый и верный.

Мерный шум Океана не велит мне быть дома. Да и холодно в моем доме. Немногим теплее, чем в том московском доме, где сейчас думают обо мне дорогие мне люди, о которых я думаю и сейчас, и всегда. Океан всего в двух минутах ходьбы от меня. Я иду к волне, бросающей на прибрежные пески широкий белый веер влаги. Высоко на небе и стоит, и плывет зеленоватый серп Новой Луны.

Я иду по ровному песку, без мысли, без надежды, без отчаяния, без грусти, сознавая спокойно, что я один, что со мною нет никого, только приливной Океан, который мерно шумит, как мировой творческий станок времени и пространства, беспредельного истекающего времени, безбрежно раскинутого пространства. Океан, который плешет, поет и шепчет, говоря, что только он один верный и неизменный.

Я иду, уходя влево. Хорошо идти по ровному песку без препятствий, не смотря под ноги. Любуюсь на переливные гребни волн, слушая заплескиванья Вечности в минуту, зная, что Океан свершает творческую пряжу, ощущая, что ты никем и ничем не гоним, не тревожим, не мучим, и лишь иногда отступая на шаг, чтоб тебя не захлестнула слишком веселая взрывно-буйная волна.

Я пройду так версту, и другую, и третью и потом медленно вернусь, чтобы слушать ветер, мечущийся в соснах и в саду. Если же прилив слишком высок, я задержусь у крутого откоса, не захочу на него подниматься, и буду долго стоять на черте, разделяющей сушу и воду, и буду долго ощущать в нерушимом одиночестве, что правдиво высокое Небо с зеленоватым серпом Новой Луны, что правдив Океан, разрушающий преграды, как правдиво, высоко и неизменно нечто неназываемое в моей человеческой душе.

II

Я уношусь мыслью в Москву, к далекому Новому Году, который стал уже четырехкратно старым. Великая буря, весенняя гроза 1917 года, опрокинулась в дьявольски измышленное злое русло поддельного октябрьского переворота. К концу декабря 1917 года видящему стало совершенно ясно, какими путями пойдет русская действительность. Но чувству хотелось другого. И чувство искало другого, перебрасывая себя в напевные строки.

Я помню, накануне Нового Года, тогда я писал в своей памятной книжке:

Я сказать хотел бы: "С Новым Годом!"

Но кому, и что, и как скажу?

Не одно с родимым я народом,

Не с молитвой выйду на межу.

К честному засеянному полю

Урожай подходит и успех.

Но грабеж ведет сердца в неволю,

Но из злобы вырастет лишь грех.

Не скажу привета я насилью,

Полюбить поджог я не могу.

Знаю, что развеется он пылью,

Тот, кто с братом враг и брат врагу.

Все ж хочу еще поверить чуду,

Сила есть в пучине голубой.

Васильком, в зиме, шептать я буду:

"С Новым Годом! С новою борьбой!"

Но чувство говорило мне, что этого мало. И я написал еще:

Закурчавил Царь-Мороз,

Воздохнув дыханьем мглистым,

Целый сад из льдяных роз,

Роща встала сном ветвистым.

И гуляет по степи,

И гуляет в лесе белом.

Сердце, будь как он: скрепи

Все себя в пешенье смелом.

Слейся с тысячью сердец,

И да будут все суровы;

Из конца страны в конец

Скуйте новые основы.

У земли одна есть ось:

С Солнцем, в правде, верным ходом!

Нечисть жизни заморозь.

С Новым счастьем! С Новым Годом!

Но взметенное чувство говорило, что этого мало, и я невольно написал еще:

Дремотные с себя стряхнув отравы,

Я встал. Взглянул. Спросил: Где я? Где ты?

Везде кругом лишь красные цветы

И пламенем подернутые травы.

Иль это снова сон и бред лукавый?