Из несобранного

Мой юный друг, я издавна с большим сочувствием и, сказал бы, с душевной созвонностью — про себя, написав скучное слово «сочувствие»,слежу за еще не окрепшим, но красивым вашим поэтическим даром. Вы любите вечер, тонкий налет грусти, ощущение разлуки в самом миге свидания и находите для выражения ускользающих настроений не по-юному четкие, меткие строки. Но скажите, вы, любящая честность выражения, вы, избравшая своими водителями Пушкина и еще более Баратынского, вы, которая, не желая подчиниться моему влиянию, несмотря на любовь к моему творчеству, имели мужество в течение трех лет умышленно не читать моих стихов (боюсь, что эта жертва была для вас очень легкой), — как можете вы свои четкие, верные строки заканчивать неверными, увы, расползающимися рифмами? И притом си-сте-ма-ти-чески. Неужели срифмовать, — и притом сознательно, а иногда сознательность есть большой грех, — «слова» и «провал» или «ограда» и «сада», вместо, например, «слова» и «божества» или «ограды» и «серенады»,есть какое-нибудь угаданье, есть своеобразие, а не просто звуковое безобразие и указание на нечуткость музыкального чувства? Или рифма должна быть, или не должна быть. Если должна, она должна быть верной. Что есть рифма? Наш превосходный Даль определяет: «Однозвучие конечных слогов, в стихах красный склад». Красный, т. е. красивый, воплощающий красоту. Вы знаете, во что одевается красота? В эллинский мрамор, в церковно-правильные линии, в ткани, где каждый извив — соразмерность, в строгую верность звука и отзвука, — часто и в прихотливость, но в такую прихотливость, где за кажущейся прихотью — строгая основа верного угадания. Не в ленточки, одну покороче, другую подлиннее. Не в побрякушки, напоминающие утиные попискивания детских игрушек.

Слово «рифма» взято нами из греческого слова «ритмос»… Слово «ритмос» значит по-гречески «такт», «ровность в движении», в применении к речи означает, кроме того, «образ», «фигура», «пропорциональность». Прекрасно. Посмотрите, сколько тут указаний нам в самом слове. Благородные, красивые эллины писали сами без рифм, а нам подарили слово «ритмос» и любовью к ритму — певунью рифму. Это как Пушкин. Он в «Обвале» создал чисто звуковую музыку стиха, тот построенный на музыке стих, который позднее создал Фет, Тютчев и — да будет дозволено сказать — я, но сам он не захотел писать этим играющим стихом, а пошел по другой дороге, тогда бывшей на очереди — необходимой. Ровность в движении стиха — это и есть верная рифма, между прочим. Ибо неверная рифма есть музыкальная неприятность, неровное движение по кочкам, умышленная нестройность, а если неумышленная, то указующая на недостаточное владение музыкальным инструментом. Неверная рифма — не образ, а гротеск, без(бразность или же безобразие, не фигура, понятие, означающее красивую правильность и законченность в сочетании линий, а фигурничанье, заборные узорчики, личина, в которой все и содержание — то, что она без склада и лада, не пропорциональность, составляющая аксиоматический закон высокой красоты, не Афродита и не Афина, а так себе, ничего себе, косоватая сухоручка, правая рука покороче, а левая подлиннее, и все с левой стороны она старается, левша, неуютное чудо-юдо.

Вы помните, как пропел наш боготворимый, всепонимающий, рифму:

Рифма — звучная подруга
Вдохновенного досуга,
Вдохновенного труда…

Вы терпеть не можете Валерия Брюсова. Вы ужасаетесь и негодуете, что он посмел — и плохая то была смелость — окончить «Египетские ночи», которые Пушкин не счел надобным кончать. Но, знаете, для последовательности, вы, не принимая Пушкинского закона правильной рифмы и полагая, что неверная рифма есть дальнейший поступательный ход стихотворчества, должны были бы улучшить три эти божественные строки. Так легко, например, сказать:

Рифма — звучная подруга,
Украшаешь ты досуги
Вдохновенного труда…

И вдохновенность, пожалуй уж, тут кончается.