Из одних бумаг

заводили часы. начинались и падали в город.
там до слез щекотал нафталиновый запах зари.
терпковатая ночь исчезала на первом же скором.
жженой сырости пар над мозаикой частной земли.

проверяли дела, тормошили и делали кофе.

частоколы стекла и набоковский голос с листа.
начинались опять по наитиям философий,
замирали на звук, доносившийся иногда.

замирали во сне, сне, который кончался не утром,

не ко времени дня, не по случаю, ни-ко-гда.
откликались на свет сквозьтуманного перламутра.
атропиновый шок. привыкание. чистота.

и плывут, и плывут от оси до оси кучевые,

ослепительный луч разрезает на ломтики их.
многим очень везет, и отчасти – отчасти – слепые
становились, становятся, станут
зорче некоторых других.

утренний вкус

только ты и узнаешь мой почерк,
оставленный в прошлом.
только ты отболишь,
превратившись в немую любовь
к шоколадным следам
растворимого кофе на ложках
и мельчайшим росинкам,
в туман покрывающим новь.

на полях для заметок ни много,

ни мало, молитвы.
кто их здесь начертал,
исповедуя наши грехи?
впрочем, кто бы то ни был,
мы с ним или с ней уже квиты:
нас оставила жизнь,
а того, кто молился, – верхи.

за неверием ждал

не случавшийся прежде столь часто
надоедливый град,
раз за разом чинивший разгром.