Из одного дорожного дневника

Старик захихикал и закашлялся. Впереди по дороге завиднелся огонек. Лошади бежали, но, поравнявшись с огнем, вдруг бросились в сторону и опять чуть не опрокинули фурманку.

– Ой! Бьют, ой, бьют, панове, – забормотал старик, прядя веревочными вожжами; лошади остановились, но топтались на месте и ни за что не хотели идти вперед. Нечего было делать! Я слез, взял коренного жеребенка за повод и провел его мимо огня.

– Да он у тебя не зануздан! – сказал я, видя, что уздечка взлезла лошади на верх головы и вожжи приходятся почти у самых ушей.

– А не зануздана.

– Зачем же так, если он еще в первый раз запряжен?

– Пристяжная зануздана, пане!

Что прикажете толковать! Я потянул вожжу и, сделав из нее петельку, заложил в рот жеребенку, вместо удила.

Поехали. Попутчик мой начал опять разговор с паном Лукашом, заставляя его по нескольку раз повторять одно и то же слово, пока можно было что-нибудь разобрать.

– Ты помнишь француза-то?

– Помню, – отвечал старик, – кобылу у меня загнал проклятый.

– Как же он загнал?

– Побрал нас тут с фурманками, наклал всякой всячины и погнал, а корма не было, кобыла моя и издохла. Отличная была лошадь, гнедая, здоровая, чтоб ему пропасть за нее. Однако 25 рублей дал.

– А лошадь разве больше стоила?

– По-тогдашнему не стоила, а по-теперешнему она дорого стоила бы.

– Да ведь он тебе платил по-тогдашнему, а не теперешнему?

– Это так. Войско ничего было, доброе войско было, – прибавил он, подумав.

– Не обижали вас?

– Нет, в дороге всем делились, ну, а как нечего есть, так уж все и не едим.

– А вы чего же не прятались, как подходили войска?

– Куда спрячешься-то? В лесу с голоду умрешь. Лучше уж было идти.

– А польские войска вас не тревожили, как была война?

– Нет, только рекрутов взяли.

– Тоже добрые были войска?

– Ничего. Рекрутов я тогда тоже возил, так насмотрелся на них. О, Боже мой, страсть была какая!

– В войсках-то?

– Нет, как рекрутов везли.

– Какая же тут страсть была?

– А кони вот тоже, как теперь, сборные, один туды, другой сюды лезет; справа[27] поганая, вся на матузках (обрывочках), а дорога тяжкая. Боже ж мой, что было только! Кони вертают все до дому, матузки раз в раз рвутся да рвутся, а рекруты утекают… Такое было, что и сто лет человек проживет, не увидит.

– Ну, а за польское панованье лучше было?

– Бог знает, как сказать. Гвалтовной работой они нас в Пружанах донимали, а то ничего.

– Заработки были?

– Были, да гроши были часом такие, что на вес их только сдавали, и французские тоже на вес.

– Ну, а теперешние карточки как у вас ходят?

– Жидовские-то?

– Да.

– Поганые это гроши.

– А гвалтом докуда вы работали?

– Аж до самой царицы Катерины.

– Ведь вы же мещане; за что ж вы работали?

– От поди ж, работали, да и только. А если, бывало, не пойдешь, то и – и, такого гармидора (шуму) нароблят!.. Все ходили гвалтом.[28]

Издали забелелась прямая полоса Брестлитовского шоссе. Лошади бежали ровною рысцою, левая пристяжная по-прежнему ничего не везла, и старик спокойно смотрел, как валек от опущенных постромок стукал лошадь по коленкам. Но только что коренной жеребенок ступил на шоссированную дорогу, опять метнул в сторону и затопотал, отхватывая от камня свои неподкованные ноги. Старик зашамотал губами и, соскочив с козел, повел жеребенка под уздцы.

– Садись же, – сказал ему мой попутчик, видя, что он ведет и ведет лошадь.

– Нет, я лучше буду его вести, пане!

– Что ты говоришь! Когда же мы так доедем?

– Тут недалеко, пане, до Запруд.

– Как недалеко?

– Верст с пять осталось.

Я пересел на передок, взял вожжи и крикнул старику: «садись». Он, кажется, очень обрадовался и, усевшись на моем месте, начал рассказывать, как трудно ездить на этих проклятых сборных конях. Кони, однако, бежали прекрасно, даже росинант натянул постромки и не протестовал против нескольких щелчков вожжею, из чего я и заключаю, что пан Антоний надул трусливого пана Лукаша, представив ему свою клячу опасным вольнодумцем.

Наконец завиднелась станция.

– Это и есть Запрудово?

– Запрудово, пане!

Когда я слезал с фурманки, извозчик отчаянно махнул руками и сказал: «О, Боже мой! Боже мой! Я поеду один на сих конях? Пропал я теперь с ними!»

И жаль старика, и смех неудержимый берет, глядя на его трусость. Станция очень хорошая и очень большая. Отставной солдат предложил нам кушать. Повар со всеми финесами рассказал, как он может нам сейчас изготовить пару цыплят (kurczat), а я повалился на диван и начал дремать. Сквозь сон слышу шум, в котором отличаю русские слова моего товарища, непонятную мову (речь) нашего извозчика и варшавское наречие станционного смотрителя. Наконец шум в соседней комнате затих, дверь отворилась и является мой товарищ.

– Прошу покорно радоваться! – говорит он, обращаясь ко мне с обиженным видом.

– Что такое? – спросил я, ничего не понимая.

– Знаете, где мы?

– В Запрудах.

– Нет-с, в Свадбичах.

Я расхохотался.

– Семнадцать верст назад отвез старый шут, – говорил мой товарищ, все более обижаясь.

– Давайте хоть посмотрим на него за это.

Велели позвать старика, чтобы дать ему на водку; но солдат возвратился, объявив, что пан Лукаш сложил наши вещи и ускакал.