Из памяти занозу не вынешь

Виктор Петрович Астафьев Из памяти занозу не вынешь (Из повести «Веселый солдат»)

И тут я, кстати, вспомнил, как в местечке Бышев под Киевом ночевали мы в хате молодых специалистов, перед самой войной присланных на масло - или крахмало-паточный завод. Война застала их, молодых специалистов, всего через несколько месяцев после женитьбы. Его призвали и он отступал, потом отступать стало некуда — немцы отрезали на юге ни много ни мало, как пять наших армий, и товарищи командующие куда-то слиняли, а главнокомандующий южной группировкой, товарищ Кирпонос придумал легкое избавление от всех бед и от гнева товарища Главнокомандующего, который из Кремля приказывал удерживать «каждую пядь земли», и в результате ударного руководства потерял Белоруссию, Украину, а затем Кубань и Кавказ, да еще плюс пол-России в центре. Так вот, товарищ Кирпонос под Харьковом пустил себе пульку в холеное наркомовское тело, ныне говорят, что не он себя, а его застрелили парни из крутых карающих органов. Туча народа, сотни тысяч отборных, хоть и не очень хорошо, но обученных, подготовленных к войне красноармейцев остались бродить по Украине, потому что догонять некого было и нечего, на юге долгое время не было никакого фронта, сплошная там дыра была на Ростов, затем на Краснодар и далее к Кавказу, где, наконец, началось хоть какое-то сопротивление, да еще два очага — Одесса и затем Севастополь оборонялись.

Небольшое количество брошенных на произвол судьбы красноармейцев «залезло пид спидныцю», пристроилось примаками в домах вдов и просто разбитных молодок и солдаток, но на всех вояк-сирот «спидныць» не хватало, немцы надеялись на «блиц-криг», в плен окруженцев не брали — на кой им хрен кормить, поить такую саранчу — пусть бродят и вымирают, коли не нужны даже собственной стране и ее мудрым руководителям.

Но блиц-криг сорвался, немец увяз в снегах, оставшиеся в живых, настрадавшиеся, досыта накружившиеся по земле, деморализованные стада людей начали объединяться, уходить в леса, терроризировать местное мирное население, затем и немецких постояльцев, чаще всего обозников пощипывать.

Молодой специалист к зиме вернулся в Бышев, отлежался, отплевался и пошел на работу все на ту же фабрику — есть-то нужно было и при оккупантах каждый день. И так досидел он дома, как и большинство окруженцев, до долгожданного наступления, когда Украину, так легко и запросто отданную, начали возвращать великой кровью.

Осенью, в октябре, два приблудных немецких солдата, похожие на дезертиров, пришли в хату молодых специалистов, расположились за столом, поели, покурили, потом приказали хозяину сесть в угол под божницу, приперли его там столом, и один солдат, выложив автомат на стол, караулил хозяина, другой, затартав хозяйку на печь, подзанялся ею. Окончил дело один, занялся хозяйкой другой. Были они солдаты полевые, окопные, давно женщину не имели и хозяйку особо не намучили, обмуслякали, испоганили и ушли, да еще один из солдат в дверях обернулся и сказал: «Фрау зэр гут! Фрау нихтс капут!» — Не убивай, стало быть, фрау, она хорошая! — такой заботливый оккупант попался.

Остались в хате двое — он и она. Хозяйка до ночи таилась на печке, потом и говорит: «Так самой себя кончать или ты мне поможешь?..»

«Не раз я ее из петли вытаскивал, отраву отбирал, но перебороть себя, чистоплюя, так и не смог, так и не сблизился более с женою, — рассказывал окруженец. — И вот сейчас у меня мобилизационный листок на руках. Вызывают! Будут проверять. Подручные тех же генералов, что смылись отсюда в сорок первом, будут стыдить меня и пугать за то, что я работал на немцев, а что они вынудили меня это делать и проверять бы им надо самих себя — это им как-то и в голову не приходит. Конечно, они бы предпочли, чтоб я и все мы тут сдохли героически, голодной смертью — чтоб меньше свидетелей их гражданского и полководческого позора осталось, да куда деваться-то? Мы к их неудовольствию выжили…

Покуражатся, постращают, возьмут подписку, которой только подтереться, и пошлют на фронт, воевать. Довоевывать-то некому, народ-то они порассорили… А что будет с женою? Она, как побитая собачонка, и я, как последний шелудивый пес. Меня, даст Бог, убьют, при деле, при исполнении долга, искупающего вину перед Родиной и карающими органами. А ей что остается? Надеяться на время? Время — лекарь?! Дай-то Бог, дай-то Бог…»

₁₉₉₆