Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию

Нас принял длинноволосый матрос с лукавыми чертами бледного лица. Мы увидели его издали, прислонившегося к двери в позе, полной изящества и меланхолии. С первого взгляда, он произвел один и тот же эффект на всех четверых. Еще в 20 шагах от него мы держали пари, что это женщина. А переговорив, больше не понимали, кто. Кто взял на себя труд доложить о нас настоятелю. Я назвал себя без особой надежды, что мое имя вызовет эхо на острове, затерянном в Ладожском озере. Через пять минут кто вернулся и пригласил нас войти.

К моему великому удивлению, настоятель претендовал на то, что знает меня. Он назвал «Мушкетеров» и «Монте-Кристо» не как читатель, а как слушатель пересказа книг с похвалой тех, кто их читал. Спустя пять минут подали угощение из фруктов и чая; после настоятель предложил нам осмотреть монастырь и дал в гиды своего молодого матроса.

Здесь совершенно не знают, когда был основан Валаамский монастырь, и хотя один брат, торгующий греческими крестиками и изображениями святых, продает также справку о монастыре, она представляет собой такой мрак, что из нее ничего нельзя почерпнуть. Одно вне сомнения, он существовал уже в XIV веке. Легенда гласит, что Магнус, король Швеции, в 1349 году, увидев свою армию вдребезги разбитой новгородцами, будто бы пустился в плавание по Ладожскому озеру, но был застигнут бурей, и, когда его судно гибло в виду острова Валаам, поклялся, что, если выберется на берег, то посвятит себя служению богу. Судно затонуло, но Магнус достиг берега на одном из обломков; он выполнил свой обет и, стало быть, основал монастырь.

Монастырь не имел ничего примечательного с точки зрения искусства и науки; нет живописи, нет библиотеки, нет ни письменной, ни изустной истории ― только жизнь во всем своем прозаизме и монашеских повседневных делах.

Настоятель ждал нашего возвращения. Он просил об этом, так как судно стояло весь понедельник и отправлялось только вечером. Мы же попросили у него разрешения осмотреть остров, подстрелить несколько кроликов, добыть дичи, о чем тот же автор, указавший на тюленей, не поведал мне об ее отсутствии. Мы получили разрешение на то и другое, и еще настоятель сказал, что сам побеспокоится относительно судна. Он предоставил себя в наше распоряжение. Я имел нескромность спросить, не пожелает ли он позволить своему матросу нас сопровождать, чтобы тот развеялся, но на этот раз мы зашли слишком далеко, и хотя молодой человек, казалось, с волнением ждал ответа, в этой милости нам было отказано. Лицо ребенка, которое на мгновенье оживилось, вернулось в свою обычную меланхолию, и этим все было сказано.

Придя на постоялый двор, мы узнали, что настоятель прислал нам рыбы, салата, других овощей, черного хлеба и огромную бутыль de qwass ― кваса. Попросили показать дары: рыба была великолепна ― судаки, окуни, сиги и налимы. Бутыль de qwass ― кваса по виду вмещала 20 литров. Хлеба было фунтов 40.

Условились, во что бы то ни стало, хлеб нетронутым доставить графине Кушелевой, которая каждый день за обедом его ела в размере сандвича, и которой, конечно, его хватило бы до самой глубокой старости.

Располагая основными компонентами для доброго обеда и возможностью добавить к ним яиц и цыплят, я заявил, что не позволю русскому повару, более того, монаху, ― обстоятельство из самых отягчающих ― приложить руки к нашим сокровищам. И, правда, это были сокровища, способные заставить млеть от удовольствия Лукулла[171] и Камбасерé[172]. Известное дело, рыбы из водоема, где они живут, сверкали, как отлитые, но в озере окружностью в 160 лье, каким является Ладога, они достигают гиперболических размеров. Для сравнения с известным собратом во Франции: окунь имел 1,5 фута в длину и весил более 8 фунтов. Дандре, единственный, кто говорил по-русски, и, следовательно, мог установить отношения между мною и уроженцами страны, был возведен в ранг поваренка; он ощипывал кур, не позволяя мочить их в воде, и, пока я стоял спиной к другим, не давал повару монастыря, старающемуся удержать привилегии русской кухни, сыпать муку в омлет.

Дандре, который хранил благодарное воспоминание о своих обедах на улице Риволи[173], признал, что, после отъезда из Парижа, впервые пообедал по-настоящему.

Я мог приготовить лучший обед, но не мог сделать мягче постели; материал, которым набиты русские матрасы, оставался тайной для меня в течение всех девяти месяцев, проведенных в России. У нас много персиковых косточек, но сравнение с ними набивки русских матрасов нахожу слишком слабым.