Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона

Попутное, но чрезвычайно важное замечание: термин «интеллигенция», как его употребляют в Америке (скажем, Рав^{163} в «Partisan Review»), не имеет ничего общего с тем, как его всегда понимали в России. Любопытно, что здесь интеллигенция — это узкий круг авангардных писателей и художников. В старой России она включала в себя также докторов, юристов, ученых и прочих, людей самых разных классов и профессий. Надо сказать, типичный русский интеллигент с недоверием посмотрел бы на поэта-авангардиста. Отличительными признаками русской интеллигенции (от Белинского до Бунакова)^{164} были дух жертвенности, горячее участие в политической борьбе, идейной и практической, горячее сочувствие отверженному любой национальности, фанатическая честность, трагическая неспособность к компромиссу, истинный дух ответственности за все народы… Конечно, от того, кто обращается к Троцкому за информацией о русской культуре, трудно ожидать осведомленности в этом вопросе. А еще у меня мелькнула догадка, что расхожим мнением о том, будто бы литературе и искусству авангарда замечательно жилось при Ленине и Троцком, ты обязан прежде всего фильмам Эйзенштадта^{165} — «монтажу» и прочим штучкам, всем этим крупным каплям пота, стекающим по небритой щеке. То, что дореволюционные футуристы вступили в ряды партии, также способствовало формированию представления (весьма превратного) об атмосфере авангарда, которая у американских интеллектуалов ассоциируется с большевистской революцией.

Не хотел переходить на личности, но вот как я себе представляю твой подход: в пылкую пору молодости ты, как и другие американские интеллектуалы 20-х годов, с энтузиазмом и симпатией воспринял ленинский режим, который издалека казался вам дерзким осуществлением ваших прогрессивных мечтаний. Вполне вероятно, что при обратной ситуации молодые русские писатели-авангардисты (живи они в американизированной России) с таким же энтузиазмом и симпатией следили бы за тем, как поджигают Белый дом. Твоя концепция досоветской России, ее истории и общественного развития, пришла к тебе сквозь просоветскую призму. Когда позднее (то есть во времена, совпавшие с восхождением Сталина) достоверная информация, большая зрелость суждений и давление неопровержимых фактов поубавили твой энтузиазм и осушили твою симпатию, ты почему-то не потрудился пересмотреть свой предвзятый взгляд на старую Россию, а с другой стороны, ореол ленинского царствования не утратил для тебя своего теплого сияния, которое есть не что иное, как порождение твоего оптимизма, идеализма и молодости. То, что тебе сейчас представляется сужением возможностей режима («сталинизм»), на самом деле является расширением твоих знаний о нем. Гром административных чисток встряхнул вас от сна (стоны на Соловках и в подвалах Лубянки оказались бессильны сделать это), поскольку они коснулись людей, на главу которых возложил руку святой Ленин. Ты (или Дос Пассос, или Рав) с ужасом произносишь имена Ежова и Ягоды — а как насчет Урицкого и Дзержинского?

В заключение несколько фактов, по-моему, неоспоримых, так что едва ли ты станешь их опровергать. При царях (несмотря на неумелость и варварский характер их правления) свободолюбивый русский человек имел несравнимо больше возможностей и средств для самовыражения, чем при ленинском и сталинском режиме. Он был защищен законом. В России были бесстрашные и независимые судьи. Русский суд после александровской реформы стал великолепным институтом, не только на бумаге. Легально или нелегально, печатались газеты самых разных направлений, существовали политические партии всех мыслимых оттенков, все партии были представлены в Думах. Общественное мнение было либеральным и прогрессивным.

При Советах с самого начала вся защита, на которую мог рассчитывать критически мыслящий человек, зависела не от закона, но от прихотей власти. Все партии, кроме правящей, оказались упразднены. Твои Алымовы^{166} — это призраки, маячащие за спиной интуриста. Бюрократия, прямая наследница партийной дисциплины, тотчас все прибрала к рукам. Общественное мнение исчезло. Интеллигенции не стало. Все изменения после ноября 1919-го[136] сводились к перемене декора, так или иначе камуфлировавшего неизменную черноту бездны насилия и террора.

Пожалуй, я отшлифую это письмо и где-нибудь его напечатаю.

Твой

В.

__________________________

Уэллфлит, Масс.

7 апреля 1948

Дорогой Володя,

твои переводы в этой небольшой английской книжке чертовски хороши — хотя последняя строчка в Белеет парус одинокий — наглядный пример того, что овладеть английским сослагательным наклонением ты не в состоянии.

Сартр только что выпустил книгу под названием «Situations»,[137] где есть небольшой очерк про тебя,^{167} про «La M'eprise».[138] Он тебе не попадался? Кстати, Кэтрин Уайт говорит, что она рекомендовала тебя в Корнелл, когда Морис Бишоп сообщил ей, что у них открылась вакансия.

Не забудь, что ты к нам приезжаешь.

И привет Вере.

ЭУ.