Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона

я внимательно прочел книгу Фолкнера «Свет в августе», которую ты был так любезен послать мне, и она никоим образом не поколебала моего невысокого (мягко выражаясь) мнения о его творчестве в целом и, в частности, о других (бессчетных) книгах, написанных в том же духе. Я не люблю, когда на меня дышат перегаром романтизма, в котором чувствуются еще Марлинский и В. Гюго, — ты, конечно, помнишь у последнего это чудовищное соединение обнаженности с пышными преувеличениями — «l'homme regardait le gibet, le gibet regardait l'homme».[148] Фолкнеровский запоздалый романтизм и непереносимые библейские раскаты, его «обнаженность» (которая на самом деле никакая не обнаженность, а окостенелая банальность) и цветистый стиль кажутся мне такими вызывающими, что его популярность во Франции я могу объяснить только тем, что ее собственные популярные посредственности (Мальро в том числе) в последние годы достаточно сами поупражнялись в жанре l'homme marchait, la nuit etait sombre.[149] Книга, которую ты мне прислал, являет собой один из банальнейших и скучнейших примеров банального и скучного жанра. Сюжет и эти затянутые, «с двойным дном» разговоры действуют на меня как плохие фильмы или худшие из пьес и рассказов Леонида Андреева, с которым Фолкнер чем-то фатально схож. Я могу себе представить, что подобного рода вещи (белый сброд, лоснящиеся негры, свирепые ищейки из мелодрам типа «Хижины дяди Тома», захлебывающиеся от лая в тысячах книг, напоминающих стоячее болото) могут представлять интерес в социальном плане, но это не литература, точно так же как тысячи рассказов и романов о забитых крестьянах и лютых исправниках в России или о мистических хождениях в народ (1850–1880), хотя они имели общественный резонанс и подавали нравственный пример, не были литературой. Я просто не могу понять, как с твоими знаниями и вкусом тебя не корежит, например, от диалогов «положительных» персонажей Фолкнера (в особенности же от его чудовищной манеры все выделять курсивом). Неужели ты не видишь, что, несмотря на другие пейзажи и прочее, перед нами все тот же Жан Вальжан, крадущий подсвечники у доброго христианина? Злодей взят у Байрона. А этот псевдорелигиозный лад — с души воротит… та же обманчивая мгла, которая так портит вещи Мориака. Уж не пребывает ли la grace[150] и на Фолкнере? А может быть, ты просто меня разыгрываешь, настоятельно советуя мне прочесть Фолкнера или беспомощного Генри Джеймса или преподобного Элиота?

Меня очень вдохновляет наша будущая русская книга.^{190} Нам следовало бы более детально обговорить состав.

Искренне твой

В.

Это было написано до того, как я получил твое письмо (с непонятным опозданием), в котором ты сообщал, что порвал с «Dayday»^{191} и т. д.

__________________________

21 ноября 1948 г.[151]

Это мое новое письмо.

Дорогой Братец Кролик,

разумеется, я прочел «Свет в августе», и, разумеется, я написал тебе о моих впечатлениях (см. вложение).

Меня заинтересовало новое назначение мисс Мучник. Иногда я думаю, не потому ли Гарвард не расположен прибегнуть к моим услугам,^{192} что я позволил себе выпады против того, что служит пропуском в академические круги (например, гётевский «Фауст»), в своем «Гоголе».

«Искусство для искусства» — ничего не значащая формула, пока не определено понятие «искусство». Дай мне свое определение, и тогда мы поговорим.

Я также хочу обратить твое внимание на то, что биологическая и социальная характерность не обладают таксономической ценностью per se.[152] Как систематик я всегда отдам предпочтение структурной характерности. Другими словами, могут существовать две популяции бабочек в совершенно различных природных условиях — первая, скажем, в пустыне Мексики, а вторая в болотах Канады — и тем не менее принадлежать к одному виду. Так же и в литературе: мне дела нет до того, пишет ли автор о Китае или о Египте, о той Джорджии или об этой;^{193} меня интересует его книга как таковая. Признаки Китая или Джорджии имеют оттенок узкоспецифический. А ты бы хотел, чтобы я предпочел социальное морфологическому.

Том «La Geste» мне хорошо знаком — собственно, я пишу на него рецензию в «American Anthropologist». В целом это замечательный труд, работы же Цефтеля и Якобсона просто блистательны. В статье Вернадского есть душок квасного русского патриотизма. Английский перевод Кросса, хотя он доработан и исправлен Якобсоном по части смысла, из разряда бескрылых, и оттого многие образы искажены, либо утрачены.^{194} Отчего бы тебе не написать об этой книге в «Нью-Йоркер»?

Поплавский — поэт-эмигрант, умерший в Париже молодым двадцать лет назад (от смертельной дозы героина).^{195} У него был слабый, но не лишенный приятности голос, такое провинциальное бесхитростное очарование. Как еще одна грань эмигрантской литературы он может показаться небезынтересным будущим исследователям.

Нас огорчило известие о болезни Елены. Надеемся, она уже здорова.