Из пережитого

   -- Хоть бы здесь-то, полковник, не говорили этой официальной неправды, -- сказал Булгаков. -- Ну кто же не знает того, что ни одно правительство не признается в этом и валит вину на других. Выходит, все правы, а виноваты солдаты, которых нужно искалечить и изранить, а за что -- нельзя понять.

   Загорелся спор о причинах войны и Душан спросил:

   -- Ну вы, полковник, скажите: почему было бы хуже России, если бы она не объявила мобилизации и не дала повода немцам к объявлению войны?

   -- Вы забываете о нашей союзнице Сербии, -- резко подчеркнул Демидов, -- у нас были обязательства!

   -- Но Сербии не сразу объявили войну, вперед требовали выдать убийц в Сараеве австрийского наследника, -- возразил Булгаков, -- почему наше правительство не заставило их подчиниться?

   -- Это унизило бы честь и достоинство России перед другими государствами, -- сказал Демидов.

   -- Но ведь такое понятие о чести -- ложное понятие, -- сказал я, -- вот против этого мы и протестуем. Честь -- это понятие отвлеченное, и оно не стоит одной человеческой жизни, а вы ради ней губите теперь миллионы. Самая великая честь -- спасать людей, а не губить их безвинно.

   -- Под вашу мораль не подходит ни одна война, -- ответил он мне, -- если так рассуждать, нельзя бы было и воевать.

   -- Да мы только об этом и говорим, полковник, что не надо воевать, -- возразил Булгаков, -- от войны, как от иного преступления, никому добра не бывает. Зачем воевать?

   -- Ну, это философия, -- сказал Демидов, -- а мы живем не философией, а интересами дня и политики. Мы находимся в окружении других государств, которые непрочь расчленить Россию и разобрать по кускам. Мы не должны показывать нашим врагам своей слабости.

   295

   -- Кому показывать -- Бетман-Гольвегу, старику Францу Иосифу? -- переспросил Булгаков.

   -- Всему миру, -- отрезал Демидов, -- на нас весь мир смотрит.

   -- Это неверно, полковник, -- поправил Душан, -- по-вашему, весь мир хочет нашего разорения и смерти миллионам наших крестьян, а он вовсе этого не хочет и ниоткуда этого не видно, все это выдумки политиков, а народ всегда хочет только мира.

   -- Может, по-вашему, это и выдумка, -- сказал Демидов, -- а только мы должны считаться с этими выдумками и вертеться как белка в колесе. И пока оно вертится -- никто остановиться не может. Были больше вас мудрецы, да ничего не поделали.

   -- Мы хотели капелькой своей жалости подействовать на это колесо, а вы нас в тюрьму посадили, -- сказал любовно Сережа Попов, -- вы бы не мешали...

   -- А вы думаете мне приятно вас в тюрьме держать? -- сказал Демидов, -- мы ведь тоже не звери, положение нас обязывает. Вы бы шли к немцу со своим воззванием, мы бы вам и на расходы дали.

   -- Мы бы и к немцу пошли, да ведь вы же нас в тюрьме держите, -- сказал Сережа.

   -- Кто к немцу хотел идти, тот не стал бы свои листки на телеграфных столбах в Туле расклеивать, -- возразил он Сереже сурово.

   -- Но в общем вы неправы, полковник, -- сказал Булгаков. -- Наше обращение могло быть международным, а вы ему помешали. Мы обращались не к русским солдатам, а ко всем людям-братьям, носящим христианские имена. Вам же известно, что оно уже проникло за границу и было напечатано в Чехии.

   -- Ну кто прав и не прав, -- скажет военный суд, а наше дело собирать материал, -- закончил он недовольно. -- Мы тоже люди и можем ошибаться.

   Перелистывая "дело", Булгаков остановился на стихотворении Булыгиной "Письмо к сыну", отобранном при обыске жандармами у кого-то; написанное в сильном поэтическом выражении, оно изображало заранее великую скорбь матери за страдания сына, который должен был отказаться от участия в войне и солдатчине и претерпеть за это до конца жизни все тяжелые муки. Из нас его почти никто не знал. Булгаков спросил Демидова, можно ли прочитать это стихотворение для всех.

   -- Ваше право знакомиться со всем делом и оглашать все без исключения, только не списывать ничего, -- заявил Демидов.

   296

   И стихотворение, к радости нас всех, было прочитано. Начиналось оно так:

   Приближается грозное время,

   Мы с тобою расстаться должны.

   Впереди это тяжкое бремя,

   Что берешь на себя ты нести...

   О, мой сын! мне так тяжко и больно:

   Сколько мук у тебя впереди и т. д.

   Стихотворение это длинное, на три страницы и, читаемое с чувством глубокого душевного подъема, производило сильное впечатление. Стоявший в дверях часовой так и замер без движения, вслушиваясь в его слова, но Демидов не выдержал, на половине чтения сорвался с места и быстро направился к двери, намереваясь как будто пройти в коридор, и этим без слов заставил его отступить за дверь. Но и сам он сильно волновался, что в его присутствии "преступники" агитируют друг друга и читают такую "ересь", против внутренней правды которой он не может ничего возразить и сам.

   -- А ведь хорошо написано, полковник, -- сказал Булгаков, окончив чтение.

   -- Уж вы меня-то, пожалуйста, не агитируйте, -- резко ответил тот в сильном смущении. И стал нас торопить просмотром дела.

   -- Вы не в клубе "свидания друзей", -- сказал он повелительно, а потому не злоупотребляйте данным вам правом, иначе я его могу нарушить.