Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта

Две его комнаты представляли собой настоящий музей русской музыкальной жизни 80–90-х годов прошлого столетия и начала настоящего. В громадных шкафах и на полках, доходивших до потолка, помещалось уникальное собрание партитур и клавиров русских и иностранных опер. Далее шли партитуры и четырехручные переложения для фортепьяно русской симфонической музыки, русская камерная и вокальная музыка. На рояле были нагромождены кипы дореволюционных русских газет с рецензиями об оперных спектаклях, концертах и гастрольных поездках хозяина дома, театральные и концертные программы, афиши, вырезки из журналов, фотографии, дирижерские палочки и другие реликвии. На письменном столе и во всех уголках — портреты в рамках с подписями Римского-Корсакова, Балакирева, Глазунова, Лядова, Ляпунова, Шаляпина, Дягилева и многих других представителей русского музыкального и театрального искусства.

Среди нот — рукописи собственных сочинений Бернарди, большинство которых остались неизданными и которые еще ждут своего издателя. Лишь несколько салонных фортепьянных мелочей юношеского периода и несколько романсов увидели в свое время свет. На одном из них — салонном вальсе, написанном юнцом Бернарди и показанном П. И. Чайковскому во время посещения последним Одессы, — имеется надпись: Нахожу автора весьма талантливым, но, к сожалению, попа совершенно лишенным музыкальной культуры.

Петр Чайковский.

Почти все находившиеся в нотной библиотеке Бернарди сочинения Балакирева и Ляпунова имели задушевные и теплые надписи их авторов. С обоими его связывала самая тесная и сердечная дружба, несмотря на то что первый из них был старше его на три десятка лет. Перед ними Бернарди преклонялся более, чем перед кем-либо другим.

Это преклонение переходило в настоящий культ их памяти. Старый Бернарди не терпел, когда о ком-либо из них как о композиторах отзывались не особенно почтительно. Однажды я высказал мнение, что обе симфонии Балакирева при всем совершенстве их формы страдают некоторой сухостью и академичностью. Хозяин дома после этого дулся на меня несколько дней.

А. А. Бернарди был большим любителем кур. Разводил он их на своем крошечном дворе не из коммерческих соображений и не для еды, а из какой-то особенной нежной любви к ним. Каждая курочка и петушок имели свое имя. Обращался он с ними ласково и любовно. Резать их строго воспрещалось, они умирали естественной смертью от куриной старости. Зимой они перекочевывали со двора в дом. Тогда этот домик-музей принимал изумительный вид: куры кудахтали по углам, петухи важно расхаживали по верхней деке мюльбаховского рояля и грудам покрытых пылью нот. Выражать им за это порицание воспрещалось. Во что превращался пол домика в зимнее время — легко себе представить.

Годы второй мировой войны доставили престарелому Бернарди много неприятностей. Формально он числился итальянским подданным еще со времен своей юности (его отец, известный некогда одесский нотоиздатель, был выходцем из Италии, обрусевшим за долгие годы пребывания в Одессе). Со вступлением Италии в войну против Франции А. А. Бернарди подлежал аресту и заключению в концлагерь как подданный неприятельской державы.

Преклонный возраст и тяжелая болезнь спасли его: арест был заменен еженедельной явкой в полицию.

До конца своих дней, несмотря на тяжелый недуг, он сохранил ясность ума и присущий ему юмор в разговоре с друзьями. Скончался он в 1942 году.

Такова различная в зарубежье судьба двух дирижеров равного таланта и равной в свое время популярности в дореволюционной России.

А вот еще один пример на первый взгляд парадоксального различия зарубежной судьбы двух громадных талантов. Это Н. А. Орлов и Ирина Э. — представители более молодого поколения по сравнению с предыдущими.

Оба пианисты самой высокой квалификации. Оба бывшие вундеркинды.

Орлова я хорошо знал и часто встречал в детские и юношеские годы в Москве и во время летних каникул на берегах Оки в Тарусе. В 1911 году при окончании московской 8-й (Шелапутинской) гимназии 18-летний Николай Орлов уже имел в кармане диплом Московской консерватории (в которой он по специальному разрешению тогдашнего педагогического начальства занимался параллельно с гимназией).

В возрасте 22 лет он был профессором по классу фортепьяно в так называемой «второй московской консерватории» — в музыкально-драматическом училище Московского филармонического общества. Когда и каким образом он попал за границу, я не знаю, но его блестящая карьера, начавшаяся в Москве в юном возрасте, продолжалась с тем же блеском и за рубежом.

Как пианист, Н. А. Орлов пользовался во всех странах мира славой не меньшей, чем Рахманинов. Про него, так же как и про последнего, можно было сказать, что его постоянным местопребыванием были железнодорожный вагон, каюта океанского парохода и самолет. Билеты на его концерты во всех столицах мира, избалованных первоклассными гастролерами, брались с бою. Этой славе мог бы позавидовать любой прославленный музыкант любой страны.