Из первых рук

Из края Альбиона взвился могучий дух
По имени Ньютон; схватил трубу, и мощный рев
раздался,
И сонмы ангелов, желтей осенних листьев,
С небес промерзших рухнув, к могилам своим
устремились,
Костями грохоча на лету, в слезах и смятенье великом.
А Энитармон проснулась, не зная, что спала,
Как будто восемнадцати
Столетий не бывало.
Зовет сынов и дочерей
На игрища ночные.

Наука низвергает каноны старого Панджандрума{27}. Падение в возмужалость, в ответственность, в грех. В свободу. В мудрость. В свет и огонь. Каждый человек сам себе свеча. Освещает свой мир собственным полымем, сжигая сам себя. А, к черту все эти интерпретации, сказал я. Я хочу одного — зеленых языков пламени на розовом небе. Как медный котелок на угасающем костре.

Над Гринбэнк нависла гроза. Ивы застыли, навострив пыльно-зеленые листья. Светло-лиловые тени. Гудронированная мостовая отражает небо. Синяя-синяя, прямо прыгать хочется. Большая туча над Сурреем. Желтая, как мыло, плотная, как диванная подушка. Башня. Тауэр. Миля в высоту, полмили в ширину, с маленькой перечницей-бастионом впереди. Позади дрезденская синева, полная солнечного света, парящего, как золотая пыль. Река покрыта мелкой рябью, как гладкая сторона терки для сыра. Темная медь под облаком, темный свинец под синевой. Мне бы пригодилось это облако для «Грехопадения», подумал я. Славный брусочек. Он бы утяжелил верхний левый угол напротив башни. Оранжевое на розовом. Неплохая мыслишка. Стоит попробовать.

Люди то и дело оборачивались на меня, но я не замечал, что замечаю их, пока какой-то мальчонка не оглянулся и не сказал: «У-у», словно я его задел. И тут до меня дошло, что я смеюсь. Видно, радуюсь жизни. Да, так и есть, подумал я, радуюсь жизни. Знаменитый Галли Джимсон, которого не знает никто на свете, привлек внимание прохожих тем, что блеял, как старый козел, и скакал, как ягненок. Ну и что, сказал я. Быть старым козлом не так уж плохо. В этом есть свои плюсы — можно плевать на всех. И на каждого в отдельности. Можно скалить зубы, если тебе охота. И скакать, коли приспичило поскакать. Только чтобы сапоги с ног не сваливались. Второе детство. Люди делают тебе скидку, и ты тоже. Не столько тебе, сколько тому, что в тебе. Безымянному тебе.

«Не зовусь я никак,
Мне всего лишь два дня».
Как назвать мне тебя?
«Я счастлив всегда, Радость — имя мое».
Пусть радость любит тебя.

Мне повстречался еще один мальчуган, я улыбнулся ему. Из чистой благожелательности.

— Привет, Томми, — сказал я.

Но он побледнел и расплакался. Слишком юн для светской беседы. Лет шесть, десять. Любовь к ближнему и всеобщее братство тоже имеют пределы.

Перечница-бастион уплыла от Тауэра и превратилась в монаха в серых отрепьях, который крался по небу, скрестив руки на груди. Сине-серый в песчаной пустыне, с кучей порыжевших костей у горизонта. Мило, но мне ни к чему. У меня не выходила из головы желтая подушка. И я подумал: еще полчаса — и я буду писать. Ну, час от силы. А вечером в «Орел». И надо упомянуть при Коукер об Алебастре; интересно, она ли переслала его письмо и видела ли профессора снова.

Глава 19

Впереди показался мой сарай. На крыше новая жестяная труба, из нее столбом дым. Стекла во всех окнах. Зеленые занавески. Странно. Я постучал в дверь, мне открыла Коукер.

— Хелло, Коуки.

— Мистер Джимсон? Откуда вы свалились?

— Из каталажки, моя милашка. — И я взглянул на нее. На восьмом месяце — не меньше, с первого взгляда; лицо сморщенное, как очищенный грецкий орех. Белое, как воск; лишь нос розовый, словно промокательная бумага. Видя, как обстоят дела с Коукер, я не мог завести разговор об Алебастре. На похоронах не принято говорить о деньгах и наградах.

— Как живешь, Коуки? — спросил я.

— Как видите, — сказала она.

— Как это вышло?

— А вы не догадываетесь?

— Я всегда говорил, что Вилли подлец.

— Оставьте Вилли в покое.

— Кто ж тебя закаруселил? Карусель?

— Никто меня не каруселил. Пусть бы попробовали. Вилли ни разу не сделал со мной ничего такого, чего бы я ему не позволила.

— Ты меня удивляешь, Коуки, — сказал я. И это была правда.

— Ах, что толку говорить с мужчиной! Мы были помолвлены целых два месяца. А Вилли такой... он не мог и минуты усидеть спокойно. А конкуренция! Я пошла на риск, вот и все. Такой девушке, как я, стоило рискнуть с таким роскошным парнем, как Вилли.

— Ты мне ни разу не написала.

И я подумал: сейчас она вспомнит о том письме и об Алебастре. Но она ответила, что не хотела меня беспокоить.

— Я знала, что вы не можете вернуть мне деньги.

— Что ж ты намерена теперь делать, Коуки?