Из первых рук

Она захочет — и создаст ночь лунную и тишину, Плодовые сады, шатер великолепный В кольце песков пустынных и звездной ночи, И нежную луну, и ангелов парящих.

— Прошу вас, мистер Джимсон, еще сладкого.

Сладкого так сладкого. Всегда готов преломить сладкое с ближним своим.

— Еще шоколаду?

О, чудный край Бьюлы!

— Вы абсолютно правы, ваша светлость. Для докторов девчонка была просто находкой. Нет худа без добра.

— Вот еще чем мы обязаны войне, — сказал сэр Уильям. — Успехи медицины. В особенности психиатрии и пластической хирургии.

— Да. Эпоха прогресса. Мать этой девчонки была придурковата и немного глуха. Вышла она замуж за парня, который был еще дурнее и немного чахоточный. Другие ее не брали. И они народили четырнадцать детей. Кто придурковат, кто глух, кто калека, а кто и то, и другое, и третье. Настоящий паноптикум. Чудо, как им удалось выжить. Чудо медицины. Просто диву даешься, каких только детишек не спасают теперь наши врачи.

— Ужасная история. Но наука беспрестанно движется вперед, не правда ли?

— Совершенная правда. И она будет двигаться тем быстрее, чем больше среди населения будет кретинов.

— Вы не верите в науку, мистер Джимсон?

Я засмеялся.

— Этот дом зовется страной Бьюлы. Чудная, милая обитель, где не может быть места спорам, чтобы не будить тех, кто спит.

— Ах, вы ужасный циник, мистер Джимсон!

— Какое там! Но я и не миллионер. Умоляю вас, ваша светлость, ни в коем случае не теряйте ваших миллионов. Это пагубно отразится на вашей живописи.

— Но мы вовсе не богаты. Мы просто бедны. Иначе стали бы мы жить в такой квартире. Правда, Уильям? Где только одна ванная.

— Кстати о ванных. Я хотел бы просить вас об одолжении. Мне хотелось бы написать ваш портрет.

—Надеюсь, не в ванной?

— Нет, в натуре.

— Но я страшно худа, мистер Джимсон.

— Ничего, к вашему лицу вполне подходит худощавая фигура.

—  Боюсь, мужу не понравится.

— Пусть не смотрит.

— Гойя, — сказал профессор, — написал герцогиню Альба в двух вариантах — обнаженной и одетой.

— Я видел эти картины, — сказал сэр Уильям. — Превосходные полотна. Столько экспрессии...

— Превосходные, — сказал я. — У обнаженной махи нет шеи, а у махи в сорочке — бедер. Но все равно, что-то в них есть.

— Вам не нравится Гойя, мистер Джимсон?

— Великий художник, писавший великие картины, великоватые для застольной беседы. Один только нос королевы в парадном портрете — целая проблема.

— Лирическая кисть, — сказал профессор.

— Золотая.

Но от Гойи стало слишком шумно. Нос королевы затрубил мне в ухо, и стены Бьюлы задрожали.

— Не надо о Гойе, — сказал я. — Лучше будем любоваться хозяюшкой и потягивать винцо. Когда я могу начать ваш портрет, мадам? Завтра с обеда я свободен.

— Боюсь, у меня дела.

— Нет, нет. Дела могут подождать. Не станете же вы упускать такую возможность? Стать бессмертной, как герцогиня Гойи.

— Еще портвейну, мистер Джимсон? — сказал сэр Уильям.

— С удовольствием. — Я не мог сдержать улыбки. Что, нокаутировали вас, сэр Уильям? Положили на обе лопатки. Теперь вы только тень в стране Бьюлы.

— Нам надо обдумать ваше замечательное предложение, — сказала ее светлость.

— Да, — сказал сэр Уильям, согревая стакан бренди, и голос у него потеплел, голос стал сонным. — Такая честь.

И у каждого мига ложе златое для сладкого
отдохновенья.
И над каждым ложем склонилась дочь Бьюлы,
Дабы насытить спящих с материнской любовью.
И каждая минута в алькове спит лазурном
под шелком покрывал.

А у меня хоть бы в одном глазу! Совсем не хочется спать. Перед глазами, словно праздничная процессия в Эдеме, одно за другим проходят видения. Страна богатых, где древо познания, древо добра и зла, опутано золотой колючей проволокой.

— Да, — сказал я. — Я напишу вас в стране Бьюлы, мадам. И вашу прялку. И ваш шалаш. Всего за каких-то сто гиней. Ну и профессору — пятьдесят. Это же даром за бессмертие.

Глава 24

Когда вскоре после обеда я отправился восвояси, профессор держал меня под руку с одной стороны, а сэр Уильям — с другой.

Спускали они меня с лестницы или вели под локотки, как почетного гостя, — судить не берусь. В «Элсинор» нас доставили на машине — кажется, на такси. Где-то по пути к нам подсел Носатик Барбон. Возможно, профессор заехал за ним. Похоже, что они были знакомы. Носатик и уложил меня в постель.

Более того: видя, что мне трудно улежать в постели — чертовски узкой — и что других гостей раздражает моя веселость, когда сами они в миноре, он остался со мной до утра.

Я был ему признателен, но пожалел, что он не дал мне барахтаться в собственное удовольствие. Особенно утром, когда увидел, как он скис, а мне и без того было кисло.

— Ну, а сейчас ты о ком беспокоишься? — спросил я.

— О м-маме, — сказал он. — Она, верно, прождала меня всю ночь. Она ужасно беспокойная.

— Ты тоже, — сказал я. — Она сама виновата.

— Она уж-жасно, уж-жасно беспокойная.