Из песни злого не выкинешь (прошлое с бантиком)

      О чём, о чём мои стихи

      минувших лет? Смешно и странно

      перелистать страницы снов —

      любви ещё живые раны

      и радость… И увидеть вновь,

      в набросках силясь разобраться,

      того мальчишку, чьих следы

      подошв доселе, как плоды

      трудов, асфальты Петроградской

      ещё единственно хранят —

      моих! Ну да, того меня

      с физиономией дурацкой!..

      О, сколь забавны пустяки —

      рисунки, письма, дневники!

      Как будто писаны не мною —

      смотрю на них со стороны

      и полон странной новизною

      замшелой этой старины…

      Велик архив мой!

Но что за дерзкие стихи

строчу я? все подальше спрячу:

не рукопись — самоотдача

есть цель поэзии одна,

как отмечает Пастернак.

Что уж тут могло понравиться Житинскому? Разве что тон. Горацианство в нем уже наметилось, техника еще оставалась прежней. Рифма не казалась мне безобразной.

Дальше пошло иначе. Житинский забраковал все принесенные мною стихи. Критиковал не как я, а спокойно, без резкостей, но тем убедительнее звучали его простые слова. Критиковал с точки зрения здравого смысла. Говорил (хоть и не этими словами), что стихам не хватает естественности, что выразительные средства вычурны, манерны, а стихи пустоваты, не обеспечены живым опытом. Похвалил какие-то отдельные тропы, например, сравнение «печальный, как дверь». Я же — впервые в жизни — не раздражение от критики испытывал, а ловил каждое замечание. Мотал на ус. Назвался другом, полезай в кузов.

При следующей встрече Житинский меня удивил и озадачил: он переписал на свой лад оно из моих стихотворений! Кому бы я прежде простил такое?! Стихотворение было чуть-чуть сюрреалистическое: о том, как герой и его возлюбленная (я и Галя Т.) идем на чай с вареньем к Леонарду Эйлеру, и не в XVIII веке, а вот сейчас, на днях. Величайший из петербургских академиков помещен в нашей жалкой действительности, обитает среди нас.

Где-то там, на Петроградской,

В старом доме у метро

Дремлет Эйлер над тетрадкой

С уравнением Клеро.

Тени длинные крадутся

От неонов во дворе.

Вышла в кухню тетя Дуся

За кофейником смотреть.

Тишина такая в мире,

Будто вдруг не стало слов:

Эйлер в маленькой квартире

Тихо дремлет за столом.

(Кто я? Мирный обыватель.

У меня халат на вате,

Кресла, древние, как мир,

Да ампирные кровати, —

Вот и весь старик. Аминь!)

Для меня самым страшным, прямо-таки головокружительным ходом в этих стихах было то, что герой, мое второе я, в математике не смыслит, а героиня, наоборот, находит с Эйлером общие темы:

Рассуждают, боже правый,

О проблеме Дирихле!

Мне же с миною дурацкой

Только слушать и молчать…

Житинский поправил эпитеты и рифмы, сделал их более точными (вместо «Тихо дремлет за столом» поставил «Дремлет, словно рыболов» — чтобы рифма стала отчетливее). Поправил и портреты. Всё это я проглотил. Не взвился на дыбы. Выслушал, поблагодарил, вернулся к себе — и состряпал третий вариант стихотворения: восстановил портреты и всю смысловую линию, а из рифм и эпитетов кое-что . Новый вариант Житинскому показывать не стал. Теперь в этом не было необходимости. Наставник драгоценен и полезен, но последний суд будет моим.

Несколько моих стихотворений Житинский оставил на память.

— У меня есть папка под названием «Гении завтрашнего дня», туда и положу, — сказал он — и назвал некоторых . Услышав имена Кривулина и Елены Шварц, я хмыкнул, но про себя отметил: он уже «всех» знает; не сторонится ленинградской богемы, к которой я, выбрав , как раз твердо решил повернуться спиной. Нет, с этими я сближаться не стану!

VITA NUOVA