Из песни злого не выкинешь (прошлое с бантиком)

— Вознесенскому так еще не льстили! — сказал я, — хоть Катаев и называет его великим русским поэтом. Чюрленис обращен к вечному, он высок; а Вознесенский (несмотря на свою фамилию) — приземлен, низок. Первый — воплощение полета человеческого духа, второй — идеолог плебса, третьего сословия; он верой и правдой служит низким вкусам начальственной черни. Придворный поэт!

Мои попутчики сперва слушали, но потом заскучали, как и попутчик Володи. Про Чюрлениса не слыхивали. Я же впервые увидел репродукции его работ у Фики, в 1966 году.

— Художественную литературу, — сказал, между прочим, Володя, — я не читаю.

Он имел в виду прозу, и тут мы сошлись; я тоже прозу читать не мог. Зачем проза, когда есть стихи?

На другой день, 27 июля, в Одессе, мы взяли на четверых три (!) палубных билета до Евпатории на пароход . Почему три? С таким же успехом могли взять два, даже один — и пройти вчетвером: один поднимался по трапу, затем с палубы пересылал билет вниз с кем-нибудь из спускавшихся; затем процедура повторялась. Палубников проверяли не очень тщательно.

Пароход отвалил от причала в 18:10 — и пошел в открытое море, причем на запад от Одессы (что город смотрит на юго-восток, мне в голову не приходило). Я тотчас принялся за свое:

Не выискивай замыслов трудных,

Понапрасну усилий не трать.

Вот тетрадь, твой походный этюдник,

Для одних зарисовок тетрадь.

Напиши, не солгав ни на йоту,

След, оставленный в море винтом,

Отступающий пляж, позолоту

В остывающем небе пустом.

Там, сорвавшись с рекламной картинки,

Наравне с пароходной трубой

Чайки, словно в стакане чаинки,

Оседая, плывут над тобой.

Это стихотворение, в числе прочих, отвергла потом в Лидия Гладкая. По поводу строки «Не выискивай замыслов трудных» она сказала:

— Установка — не нравится.

Я знал, с кем говорю, и возражать не стал. К отказу был готов, мысленно усмехнулся. Будь мой собеседник умнее и добросовестнее, я возразил бы ему так: «Не стоит брать на веру скрипичный ключ литературного сочинения, лучше внимательно прочесть это сочинение. Если на обложке читаете , критикуйте текст так, как если бы автором его был Пушкин. Стихотворение, которое вы отвергаете, не бог весть что, но оно лучше большинства публикуемых стихов». Будь мой собеседник мне другом, я добавил бы еще и такое: «Это как раз и есть самый трудный замысел для меня: не выискивать замыслов трудных. Я хочу спрятать свою сложность, навсегда или до лучших дней, сдержать мое творческое высокомерие, и вообще-то не всегда полезное, а в нашей дикой эстетической глуши, в советской сточной канаве, — просто неприличное».

больше нет. Сейчас, когда пишу, этот плавучий ресторан покоится на морском дне невдалеке от Новороссийска, при выходе из Цемесской бухты, в 48 метрах под поверхностью моря. Затонул он в ночь с 31 августа на 1 сентября 1986 года, протараненный сухогрузом с ячменем из Канады. Из 1200 человек на борту погибло более четырехсот. Сухогруз переименовали в и перевели на другие линии. тоже носил не свое первое имя: он был трофейный, у немцев назывался .

Черное море было для меня Евксинским понтом. «Вторую ночь, — писал я утром 28 июля на борту , — мне снится один и тот же сон. Я вижу загорелых воинов в сандалиях с поножами, в коротких плащах, с круглыми щитами и мечами, более напоминающими длинные ножи. Они выскакивают на берег из крутобортых, смехотворно маленьких судов и тут же, копья наперевес, вступают в бой с лестригонами, усеявшими песчаную прибрежную полосу. Стремительная фаланга движется от судов на дикарей. Лестригоны отступают, ошеломленные диковинными пришельцами: блеском их оружия, их удивительными кораблями, их ловкостью, их непостижимым боевым порядком, слаженностью и дисциплиной. Как эти пришельцы молоды! Они молоды той незнакомой нам молодостью, которая уже никогда не вернется: это — молодость человечества… Эллада, детство человечества, значит для меня больше моего собственного детства. И вот теперь этот плавучий ресторан “Адмирал Нахимов” проносит меня над теми же самыми волнами. Когда я вглядываюсь в линию горизонта, мне кажется, я различаю паруса греческих трирем…»

На следующий день я этот сон аккуратно зарифмовал.

Какой бедой занесены сюда —

Гордыней детской, страстью исполинской? —