Из Питера в Питер

Между тем казачий отряд на рысях шел в город. Самым захудалым казакам досталось взять на коней Аркашку, Ларьку и Николая Ивановича. Казаки вели себя так, будто унижены и оскорблены этой участью, будто в ребятах и особенно в Николае Ивановиче было что-то скверное, нечистое.

Кони скользили по расквашенной дождями и мокрым снегом земле, добираться до города пришлось больше часа. Казаки, с которыми ехали арестованные, еще чертыхались, но и в ругани начинало слышаться естественное любопытство... Тот, кто вез Николая Ивановича, подивился:

— Где ж ты, жид, на коне научился сидеть?

— Я русский, православный...

— Врешь!

— Мой отец — офицер, погиб при переправе через Дунай в последнюю войну с турками...

— А ты с большевиками?

— Я со своими учениками, с детьми! — нахмурился Николай Иванович.

Есаул впереди заругался:

— Эй, с арестованным не болтать!

И больше казак с Николаем Ивановичем не разговаривал. Правда, и не ругался, ехал тихо, молча...

Ларька тоже помалкивал, пока его казак с ним не заговорил. Но у них разговор пошел куда неожиданней.

— Питерский? — сплевывая, спросил казак.

— Из Санкт-Петербурга, — помедлив, с важностью ответил Ларька.

— Выходит, из комиссарских?

Выдержав еще большую паузу, Ларька брезгливо процедил:

— Я сын последнего графа Аракчеева, Илларион.

— Ну да? — усмехнулся казак, оглядываясь на Ларьку. Но все же на всякий случай несколько подтянулся, плеваться перестал...

Ларька молча оскалил зубы. И такая в нем была уверенность, такое сдержанное достоинство, равнодушие ко всему, что с ним сейчас происходит, что, помолчав и еще раза два оглянувшись, казак сипло осведомился:

— Может, впереди желаете сидеть?

— Мне тут удобнее, — холодно отказался Ларька.

Пока Ларька плел какие-то хитрые ходы, еще и ему до конца непонятные, Аркашка ломил напрямую. Не дожидаясь, когда казак с ним заговорит, Аркашка с ходу занялся агитацией. Как будто отвечая на ленивую ругань казака, он вдруг зашумел:

Сарынь на кичку!
Ядреный лапоть
Пошел шататься
По берегам...

Казак подумал и сердито спросил:

— Чего это?

— Стихи, — с готовностью ответил Аркашка. — Про Степана Разина. Есть и про Емельяна Пугачева. Слыхали о таких казаках? — Ответа не последовало, но Аркашка не смутился. — Вот были казаки! Детей, между прочим, не трогали. А бились за волю с самыми свирепыми боярами и генералами! Про вашего есаула и про вас песню никто не сложит!

Казак молча ожег его нагайкой. Аркашка невольно вскрикнул.

— А говорил — никто не споет. — И казак еще огрел его. — Не так запоешь...

Но Аркашка молчал, и казак, свирепея, стегал его по чем попадя.

— Горелов, отставить! — крикнул есаул казаку.

— Слова говорит, господин есаул, — проворчал казак.

— Эдак ты его не довезешь, — по-хозяйски сетовал есаул. — Забьешь раньше времени.

— «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»! — заорал Аркашка, отирая кровь. — Пощады никто не желает!»

Но, взглянув на грустное лицо Николая Ивановича и на сердитого Ларьку, Аркашка обиженно замолчал.

Когда они приблизились к городу, казаки стали злее, даже тот, кто вез непризнанного потомка графов Аракчеевых. На въезде в город есаул велел связать арестованных, и казак, который вез Аркашку, воспользовался этим и, злорадно рассматривая лицо мальчика, стянул ему веревки на руках потуже.

— Герой, — усмехнулся Аркашка.

Им велели сойти с лошадей, поставили посередине, так что и впереди и сзади били копытами кони, и погнали в город.

На окраинных улицах людей почти не было, да и те, кто попадался, отводили глаза.

Но чем ближе к центру, тем больше встречалось приличной публики. По улицам прогуливались офицеры со своими разодетыми дамами, улыбались, хвастались: ведь Красная Армия еще отступала... Выглядывали лавочники; какие-то сытые и тепло одетые господа пренебрежительно косились на закоченевших, оборванных ребят и Николая Ивановича, явных жуликов, пойманных где-то с поличным доблестными казаками.

Ларька шепотом сумел поделиться, кем он назвался.

— Почему Аракчеевым? — едва слышно удивился Николай Иванович.

— А черт его знает. Теперь я им подкину, что Олимпиада Самсоновна — бывшая фрейлина вдовствующей императрицы и будет жаловаться самому адмиралу Колчаку, который ее лично знает...

— Глупости, — одними губами сказал Николай Иванович. — Зачем? Кто поверит, что ты — граф Аракчеев?

— Графенок. Проверить все равно обязаны...

Тут их ожгло с двух сторон. Есаул и его помощник свирепо грозили плетками, дескать — поговори еще.

У Николая Ивановича и Ларьки лица стали каменные. Но Аркашка сверкнул черным глазом, вскинул над головой связанные руки и, раздувая горло, как голубь, запел что было мочи:

Это есть наш последний
И решительный бой,
С Интернационалом
Воспрянет род людской!