«Из пламя и света» (с иллюстрациями)

— Я предупредил вас, что мои сегодняшние стихи невеселые. И к тому же все это сон.

— Сон? — переспросил только что появившийся в зале Васильчиков. — Это интересно! Кто же его видел? Ты?

— Нет, — очень серьезно ответил Лермонтов, — одна женщина.

— Ну, послушаем, что ей снилось.

— И снилась ей, — тихо начал Лермонтов, — долина Дагестана;

Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей.

Нет, больше не могу!..

— Это, вероятно, лучшие из ваших стихов, я чувствую! — сказала Мария Ивановна, вздохнула и добавила: — Вы непременно в следующий раз дочитаете это мне до конца!

— Непременно, — сказал он рассеянно и подошел к окну. — Неужели же, наконец, соберется гроза? Вот это было бы прекрасно! Я должен признаться, что если бы мне пришлось умирать во время грозы, мне было бы жаль расстаться с жизнью.

— Это, кажется, Байрон уже сказал! — резко сказал Мартынов.

— Это кажется тем, кто его не читал. — И, наклонившись к только что приехавшему в Пятигорск и впервые появившемуся у Верзилиных Левушке Пушкину, показал ему тучную гостью в ярко-розовом платье.

Признанный остряк и шутник, Левушка Пушкин немедленно отозвался.

Томно склонив голову набок и стараясь придать своему взгляду, обращенному на Надин, мечтательное выражение, Мартынов остановился около фортепьяно, скрестив руки на груди.

— Трубецкой, милый, сыграй этот вальс еще раз сначала, — умоляющим голосом попросил Лермонтов, — ведь этакая прелесть этот грибоедовский вальс!

Надин слушала, стоя у фортепьяно. В эту минуту взгляд Лермонтова упал на Мартынова, который смотрел теперь на Эмили, положив руку на рукоять своего кинжала.

— Роза Кавказа, берегитесь! На вас смотрит дикий горец с огромным кинжалом!

Мартынов услышал. Побледнев, с искаженным от злобы лицом, он быстро подошел к Лермонтову и проговорил, отчеканивая каждое слово:

— Я, кажется, уже просил вас оставить ваши шутки в присутствии дам! — и удалился так быстро, что Лермонтов не успел ничего ответить.

Эмилия Александровна посмотрела на Лермонтова и тихо, покачав головой, сказала:

— Язык мой — враг мой!

— Ничего! — улыбнулся ей Лермонтов. — Мы быстро помиримся.

Лермонтов вышел последним. Он остановился на маленьком крылечке и долго всматривался в темный горизонт. Когда он сошел со ступенек, то увидал Мартынова, стоявшего на дороге.

— Я вас жду, — негромко сказал Мартынов.

— Меня? — удивился Лермонтов. — В чем дело?

— Дело в том, что ваши шутки и ваше поведение перешли все границы дозволенного.

— С каких это пор ты стал говорить мне «вы» и читать нравоучения?

— С тех пор, как считаю вас человеком опасного образа мыслей и моим личным врагом.

— Ах, вот что! — устало ответил Лермонтов, медленно вытирая лоб платком. — Ну что же, Николай Соломонович, с врагами надо сводить счеты, — ты, верно, это хочешь сказать?

— Вы угадали. Именно этим я и хочу заняться, и нынче же ночью, если успею. Буду иметь честь прислать к вам своих секундантов для выяснения условий.

— Очень хорошо. А мои секунданты будут иметь честь принять их.

Мартынов поклонился.

— Мартыш! — окликнул его Лермонтов.

Мартынов остановился и, не глядя на Лермонтова, ждал молча.

— Нельзя ли, чтобы уж после грозы? Жаль будет, если один из нас ее уж не услышит!

Но Мартынов только пожал плечами и ушел.

Тяжелые тучи встали над домами спящего Пятигорска. Далеко-далеко над окутанными туманом предгорьями пробежала зарница.

ГЛАВА 25

В эту ночь Алексей Аркадьевич вернулся домой один.

— Михаила Юрьевича, — сказал он, — нынче ждать не надо, он там, в гостях, остался ужинать.

А Ваня все-таки ждал: кто его знает, может, и спросит чего-нибудь Михал Юрьич?

Ваня вставил в настольные канделябры новые свечи — может, еще часок-другой и посидит Михал Юрьич за столом, поставленным так, как он любит: у самого окна.

Бело-розовые лепестки цветущих черешен, которые облетали в первые дни их приезда, падали прямо на стол. Михал Юрьич даже не велел, бывало, их трогать.

Теперь они давно отцвели, и ягоды сошли, а сколько было черешни в это лето! Михалу Юрьичу и подавать ее не приходилось — рвал прямо с ветки, свисавшей в окно.

И еще любит Михал Юрьич сидеть на подоконнике, свесив ноги в сад.

Поджидая его, Ваня открыл балконную дверь, приготовил халат и туфли.

И (так он и знал!) нашел под столом бумажку со стихами: Михал Юрьич обронил.

Он поднял ее и слово за словом разобрал:

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

— Ведь до чего хорошо! Чисто песня! — проговорил он шепотом и принялся разбирать дальше, но строчки все были так перечеркнуты, что он разобрал только четыре последние: