Из-под пяты веков

играть, когда играли ребята. Не смеялся, когда смеялись товарищи: он не понимал, как можно

смеяться, когда не видишь оленей, не чувствуешь просторов тундры... И только чтобы

утишить тоску, щемящую грудь, – только поэтому он слушал учителя, писал, рисовал.

Запоминать, впрочем, не старался. Не видел смысла в запоминании слов учителя, не нужных

для тундры каких-то крючков, выписываемых на классной доске, в тетрадях.

Впервые рассмеялся Степан, когда учитель белым мелом на черной доске вывел:

СТЕПАН ВАНУКАН.

Эти два слова – только красным на белой полоске – были и на Степановой парте. Степан

узнал эти слова. Узнал – и кровь залила его лицо. Горячая кровь разогрела на щеках Степана

кожу и раздвинула губы в улыбку.

– Это – я! – сказал он учителю, показывая на доску.

Ребята залились дружным смехом. Застыдившийся Степан спрятал голову под парту.

Учитель подошел к Степану.

– Не стыдись. Ты узнал свое имя... Не ты на доске – имя твое написано. Клеймо твое

написано. Такое же клеймо и на твоей парте, вот здесь, – показал он на белую полоску

бумаги.

Степан посмотрел на бумажку, посмотрел на доску...

– Ты прочитал своё имя – это хорошо, – продолжал учитель, – теперь смотри: я напишу

другое имя. Попробуй узнать.

И учитель написал имя товарища Степана по парте.

Опять улыбнулся Степан и прочитал:

– Иван Вылка.

– Верно.

– Ещё напиши! – не помня, что говорит, крикнул Степан.

Учитель написал ещё и ещё.

Степан узнал только два имени. Это огорчило его. Хотелось уметь читать имена всех

товарищей. И в перемену он стал обходить парты и внимательно разглядывать написанное

красным на белых полосках. Он знал, кто где сидит, и через два дня мог прочитать на доске

имена всех своих товарищей.

С этих дней Степан не знал больше скуки. Огромнейшим наслаждением для него стало

разыскивать в книге знакомое слово, любовно выводить его чернилами и карандашом на

бумаге.

Одолевая в букваре строчку за строчкой, он стал смотреть на них, как на тропинки в

тундре. Но в тундре отец Степана знал все тропинки. В тундре и сам Степан узнал от отца о

многих тропинках. Узнал о начале и конце тропинок. Строчки в книге интереснее тропинок,

потому что никогда не знаешь, куда, к чему приведёт строчка-тропинка. Ходить по строчкам-

тропинкам – да, это очень интересно! По ним не умеют ходить ни отец, ни мать Степана. А

Степан первый научился ходить по ним. И научит ходить по строчкам-тропинкам отца и

мать. Тогда все в тундре будут уважать их не только как хороших промышленников, но и как

людей, умеющих узнать всё, что может узнать человек из книг.

3

В январе приехал в школу Степанов отец. Приехал пьяный, посидел перед этим за

игорным столом. Нашумел в школе, напугал всех ребят. Звал Степана в чум.

Степан не поехал. Степан сказал отцу:

– Читать учусь. Немножко умею. Научусь книги читать – тогда поеду. Сейчас не поеду.

– Отца не слушать? – вскричал было Иван Максимович. Но вмешался в разговор учитель

и убедил Проигрыша.

Степан остался в школе. Остался до весенней распутицы. Но, когда начал таять снег,

когда солнце не стало почти сходить с горизонта, почувствовал Степан, как и в первые дни

пребывания в школе, смертельную тоску по тундре. Вот почему не стал он уговаривать отца

оставить его до первомайского праздника.

Больше пяти месяцев не видел Степан своей матери, и ему хотелось приласкаться к ней,

ткнуться, как бывало в детстве, головой в колени.

Но встреча произошла при посторонних: тут были и русские, и ижемцы, и ненцы. Не

годится, да и не пристало ненцу показывать свои чувства при чужих людях. Тем более, что

Степан был вправе считать, себя взрослым хасово (промышленником): с восьми лет он уже

помогал отцу в промыслах, а к одиннадцати годам стрелял не хуже многих взрослых ненцев.

Не годилось хасово по-ребячьи тереться около матери.

Мать посмотрела на Степана и сказала ему:

– Здравствуй, Степан.

Степан сказал по-русски:

– Здорово...

И ничего, кроме этого слова. Не подошел к ней, не приласкался, даже руки не подал, как

подавал всем чужим, здоровавшимся с ним. Только в груди у него стало особенно тепло,

когда встретился взглядом с покорными глазами матери.

Пока сидел у Шоркунчика, пока ехали до чума, не сказал Степан ни одного слова своей

матери. Не говорила и она с ним. Да и трудно было в дороге говорить: мать ехала на

отдельных санях, впереди Степана, и олени неслись стрелой.

Разговор начался только в чуме, где не было никого, кроме Степана и его матери, где всё

казалось Степану таким дорогим и таким новым.

Торопливо осматривал он немудрую обстановку, замечал новые мелочи и засыпал мать

вопросами:

– Когда пимы себе сшила?

– Когда новый шест срублен?

– Где хореи новые взяты?

– Где кочевали зимой?

– Сколько волков убил отец?

– Сколько оленей зарезали волки?

Шутка ли! Пять с лишним месяцев не был он в чуме. Пять месяцев жили без него его

отец и мать. Мало ли интересных новостей, происшествий могло быть за это время! А