Из последней щели

Конечно, у видавших виды экземпляров вроде меня имелось несколько загашничков, до которых не дотягивались его воняющие мылом конечности, но уже через пару недель призрак дистрофии отчетливо навис над нашим непритязательным сообществом. Иногда я засыпал в буквальном смысле слова без крошки хлеба, перебиваясь капелькой воды из подтекающего крана (чего, слава богу, изувер не замечал); иногда, не в силах сомкнуть глаз, выходил ночью из щели и в тоске глядел на уныло бродивших по пустынной клеенке сородичей. Случались обмороки, Степан Игнатьич дважды срывался с карниза, а Альберт начал галлюцинировать, причем, что самое неприятное, о содержании галлюцинаций сообщал вслух, чем регулярно создавал давку под раковиной: чудилось Альберту бесследное исчезновение тещи, возвращение Шаркуна и набитое доверху мусорное ведро...

Ах, Шаркун, Шаркун! Вспоминая о нем, я всегда переживаю странное чувство приязни к человеку, вполне, впрочем, простительное моему сентиментальному возрасту.

Конечно, ничто человеческое не было ему чуждо - увы, он тоже не любил нас: жаловался своей прыщавой дочке, что мы его замучили, и все время пытался кого-нибудь прихлопнуть. Но дочка, хоть каждый раз и обещала куда-то нас повывести, обещания своего не выполнила - так и живем, где жили, без новых впечатлений,- а погибнуть от руки Шаркуна мог только закоренелый самоубийца. К тому же он носил на носу стекляшки, без которых не видел дальше носа,- и когда терял их, мы могли вообще столоваться с ним из одной тарелки. Милое было времечко, чего скрывать...

Но я опять отвлекся.

Вскоре после начала семеновского террора случилось вот что. Братья Геннадий и Никодим, чуть не погибнув во время утренней пробежки, успели забежать под плинтус и там с перепугу сочинили исторический документ, известный как "Воззвание из-под плинтуса". Текст его был съеден вскоре самими братьями, но содержание успело запасть в наши сердца. Братья гневно обличали Семенова и призывали тараканов к единству.

Тут, как это ни горько, необходимо снова остановить плавный ход нашего повествования, чтобы провести скромный историко-философский экскурс. Дело в том, что тараканы очень разобщены - отчасти из-за того, что венцом творения считают не таракана вообще (как идею в развитии), а каждый сам себя, отчасти же по неуравновешенности натуры и привычке питаться каждый своей, отдельно взятой крошкой. Как бы то ни было, впрочем, но до Никодима и Геннадия уже была известна одна попытка привития тараканам коллективистского духа. И рассказать о ней необходимо.

Было это задолго до Семенова, в эпоху Большой Тетки. Эпоха была смутная, а Тетка - коварная: специально оставляла она на клеенке лужу портвейна и закуску, а сама уходила со своим мужиком за стенку, из-за которой потом полночи доносились смех, песни и другие звуки. Песни ее были отвратительны, тараканов подташнивало, но отвратительней всего был смех.

Тайный смысл его дошел до кухни не сразу. Но когда от рези в животе начали околевать тараканы самого цветущего здоровья; когда жившие в ванной стали, поужинав, терять координацию, срываться со стен и тонуть в корытах с мыльной водой; когда, наконец, начали рождаться таракашки с нечетным количеством лапок,- тогда только замысел Большой Тетки открылся во всей черноте: Тетка, в тайном сговоре со своим мужиком, хотела споить наш целомудренный, наивный доверчивый народ.

Едва слух о заговоре пронесся по щелям, как один простой таракан по имени Григорий Зашкафный ушел от жены, пошел в народ, там развил жуткую агитацию и - не прошло двух ночей - добился созыва Первого Всетараканьего съезда. Повестка ночи была самолично разнесена им по щелям и звучала так:

"...п.7. Наблюдение за столом в дообеденное время.

...п. 12. Меры безопасности в обеденное время.

...п.34. Оказание помощи в послеобеденное время.

...п. 101. Всякое разное".

Впоследствии под личной редакцией бывшего Величайшего Таракана, Друга Всех Таракашек и Основателя Мусоропровода Памфила Щелястого историки неоднократно описывали Первый Всетараканий съезд, и каждый раз выходило что-то новенькое, поэтому, чтобы никого не обидеть, буду полагаться на рассказы собственного прадедушки. А помнилось прадедушке вот что.

Утверждение повестки ночи стало первой и последней победой Григория. Тараканы согласились на съезд, но чтобы был буфет, причем подраковинные заявили, что если придет хоть один плинтусный, то ноги их не будет на столе, а антресольные сразу создали фракцию и потребовали автономии...

Подробности прадедушка не помнил, но, в общем, кончилось дело большой обжираловкой с лужами теткиного портвейна и мордобоем, то есть, минуя пп. 7, 12 и 34, сразу перешли к п. 101, а Григорий, не вынеся стыда, наутро сжег себя на конфорке.

Остальных участников съезда спасло как отсутствие этого самого стыда, так и то счастливое обстоятельство, что эпоха Большой Тетки скоро кончилась: однажды ночью она спела дуэтом со своим мужиком такую отвратительную песню, что под утро пришли люди в сапогах и обоих увели, причем Тетка продолжала петь.