Из праха восставшие

— Это есть, — шепнули чуть разомкнувшиеся губы чудесной, чудом ожившей гостьи из темных глубин времени.

— Но… — растерянно начал Тимоти.

— Смерть полна тайн. — Мать потрепала его по щеке. — А жизнь и тем более. И развеешься ли ты прахом в конце жизни, или начнешь с юности, чтобы пройти потом путь до рождения и в рождение, и то и другое страннее странного, не правда ли?

— Да, но…

— Прими и смирись. А теперь, — отец поднял свой стакан, — отпразднуй это чудо.

И то, что видел Тимоти, воистину было чудом: воплощенная молодость, эта дочь времени молодела — да, молодела прямо у него на глазах. Это было словно она лежит на дне спокойного, мучительно-медленного потока кристально-чистой воды, который омывает ее лицо светом и тенями, чуть колышет ее ресницы и все время, все время очищает ее плоть.

В этот момент Анжелина Маргарита открыла глаза. Они оказались того же нежно-голубого цвета, что и тончайшие жилки на ее висках.

— Что это? — прошептала она. — Рождение или перерождение?

По Семье прокатилась волна негромкого добродушного смеха.

— Либо то, либо другое, — ответила за всех мать. — А может — не то и не другое. Добро пожаловать. Поживи у нас. Скоро ты уйдешь навстречу своей необычной судьбе.

— Но почему… — запротестовал Тимоти.

— Ни в чем не сомневайся. Просто будь.

На час более юная, чем минуту назад, Анжелина Маргарита взяла мать за руку.

— А вы приготовили пирог со свечками? Это — мой первый день рождения или девятьсот девяносто девятый?

В затруднении, что тут ответить, Семья снова наполнила стаканы.

Мы любим закаты потому, что они гаснут.

Мы любим цветы потому, что они умирают.

Любим собак во дворе и кошек на кухне потому, что те вскоре нас покинут.

Само собой, есть и множество других причин, но в сердце утренних приветствий и полуденного смеха лежит неотвратимость прощания. В седых бакенбардах старого пса мы прозреваем уход. В усталом лице старого друга мы видим дальний путь без возврата.

Вот так же было и с Анжелиной Маргаритой для Семьи, но больше всего — для Тимоти.

«Спешите жить» — этот девиз был выткан на застилавшем большую гостиную ковре, по которому они ходили каждую минуту каждого часа, каждого из тех дней, когда эта прелестная девушка находилась в центре их жизни. Потому что возраст ее уменьшался от девятнадцати лет до восемнадцати с половиной, а затем до восемнадцати с четвертью, и этот прекрасный регресс был неудержим.

— Подожди меня! — крикнул однажды Тимоти, смотревший, как лицо ее и тело истаивают от красоты к красоте, словно спешащая догореть свеча.

— Поймай меня, если сможешь! — И Анжелина Маргарита помчалась по лугу, легко обгоняя плачущего Тимоти.

Выбившись из сил, она весело захохотала и рухнула на траву, в ожидании, что и он сделает то же.

— Догнал! — закричал Тимоти. — Попалась!

— Нет, — улыбнулась Анжелина Маргарита и взяла его за руку. — Такого не будет, не будет никогда, милый кузен. Слушай.

А затем она объяснила.

— Я буду такой, восемнадцатилетней, какое-то время, а затем мне станет семнадцать и шестнадцать, и это тоже будет ненадолго, и, о Тимоти, пока я буду в этом возрасте, мне нужно будет найти себе любовь, завязать скоротечный роман там внизу, в городе, и мне нельзя будет показать, что я пришла к ним с этого холма, из этого Дома, и радость моя не продлится, ибо вскоре мне будет пятнадцать, и четырнадцать, и тринадцать, а затем придет невинность двенадцати, когда сердце в груди еще не бьется с таким жаром, а затем одиннадцать, безмозглые, но счастливые, и десять, что еще счастливее. И уж потом, Тимоти, если вдруг где-нибудь на этом возвратном пути мы с тобой могли бы соединиться, сплести наши руки в дружбе, сплести наши тела в радости, это было бы так прекрасно, ты согласен?

— Я не знаю, о чем ты говоришь!

— Сколько тебе от роду, Тимоти?

— Десять, наверное.

— А, понятно. Так, значит, ты не знаешь, о чем я.

Анжелина Маргарита резко наклонилась и поцеловала его в губы так крепко, что у него чуть не полопались барабанные перепонки, а мягкое пятнышко на темени плеснуло болью.

— Это дает тебе хоть малое представление, чего ты лишился, не полюбив меня? — спросила она.

— Почти, — прошептал Тимоти и покраснел до корней волос.

— Скоро, — сказала Анжелина Маргарита, — я должна буду уйти.

— Это ужасно! — воскликнул Тимоти. — Почему?

— Это неизбежно, милый кузен. Если я останусь где-нибудь слишком надолго, люди неизбежно заметят, что в ноябре мне было восемнадцать, в октябре — семнадцать, а затем и шестнадцать. А ведь дальше — больше, к Рождеству мне будет десять, весной — два года, затем один, а затем я возьмусь за поиски и найду ту женщину, что примет меня в свое чрево, и вскоре уйду в вечность, откуда пришли мы все, чтобы прогуляться по времени и вновь вернуться в вечность. Так сказал Шекспир.

— Правда?

— Жизнь — это прогулка, окаймленная снами. Я, в отличие от прочих, пришла из сна смерти. Весной я стану семенем, укрытым в утробе какой-нибудь женщины или девушки, зреющим к новой жизни.

— Необычная ты, — сказал Тимоти.

— Очень.

— А много ли было таких, как ты?