Из прошлого

Я не хотел верить счастью, которое мне выпало, схватил ведро с водой и тряпку и усердно приступил к работе. При этом я напевал от радости. Легко сказать: сидеть в настоящем автомобиле у руля и к тому же заработать гривенник. Не прошло и получаса, как машина блестела на солнце, как зеркало. Я вытер пот с лица и скромно ждал вознаграждения. Хозяин заботливо оглядел свое блестящее авто и, не говоря ни слова, сел за руль и в одно мгновение исчез, оставив после себя ядовитый дым. Я стоял как побитый, я даже не понимал, что произошло. Но, когда я понемногу пришел в себя, у меня защемило сердце, и я почувствовал, как слезы наполнили мои глаза… Меня не так задело то, что мне не заплатили, как то, что меня так грубо обманули.

Больше я на фабрике не появлялся. Это был мой классовый протест против капитализма. Еще долго я не мог забыть обиду и всегда после этого и до сегодняшнего дня, когда приходится слышать или читать об эксплуататорах и буржуях, перед моими глазами всплывает фигура моего фабриканта с большим животом, в черном цилиндре и с толстой сигарой во рту…

Я замечаю сам, что большинство эпизодов, которые я описываю, кончаются драматически. И это не удивительно: драматические события сильнее врезаются в память, чем другие, и оставляют после себя глубокий след… Но и комические события запоминаются хорошо, и я не могу пройти мимо некоторых из них, хотя хронологически это относится к тому времени, кода мы еще не переехали жить к дедушке, а еще жили в треугольной комнате нашего дома на четвертом этаже, что на Александровской улице.

Отец тогда уже был в России, мама работала на ткацкой фабрике у Познанского[15], и я со своим старшим братом после уроков в школе гулял себе на свободе и без всякого надзора. Мы совсем не были «хорошими мальчиками», лазали во дворе по всем углам, делали пакости соседям, короче маме было с нами несладко… В один из весенних дней, было это накануне пасхи, во дворе шумели женщины; они вынесли туда большие казаны с горячей водой, в которой мыли кошерную посуду. На скамейках и кроватях проветривали постели, дети в колыбелях кричали, но на них никто не обращал внимания. Все были заняты своими делами. Шутка ли! Канун Пасхи[16]…

Вот в такой день мне и моему брату захотелось пускать мыльные пузыри. Мы уселись у открытого окна и через трубочки, которые остались еще с тех времен, когда папа работал в комнате на ткацком станке, пускали такие красивые шары, которые не имели себе равных; маленькие, большие, совсем большие, всех цветов радуги, в которых отражались двор, люди. Сначала пузыри, подгоняемые ветерком, поднимались вверх, потом медленно опускались и где-то внизу лопались. Вдруг до нас снизу донесся львиный рев. Это кричал Яков-мясник, который жил на первом этаже и у которого была мясная лавка с большой вывеской «Кошер» над входом.

Перед мясником во дворе все дрожали. Это был исключительно грубый еврей с воловьими глазами, в огромных сапогах, которые вечно были залиты кровью. Вокруг его пояса висело несколько ножей в кожаных ножнах. Весь его облик напоминал образ палача времен Людовика. Сохрани бог иметь с ним дело. Весь его лексикон состоял из проклятий и ругательств, гремевших особо зловеще в его зверином голосе: «Огонь в ваше сердце! Разруха в ваши кости! Ноги и руки я у вас поотрываю! Печенки и кишки из животов ваших повыпускаю!»

Сначала мы не поняли, почему мясник вдруг разъярился; лишь после того, как я высунулся из окна, меня охватила дрожь: внизу, под нами проветривалась постель мясника, на которую спускались наши мыльные пузыри и покрывали подушки и одеяла каплями воды… И надо же было, чтобы при этой сцене показалась во дворе наша мама, которая как раз возвращалась с работы. Мясник набросился на маму и устроил ей такой теплый прием, что весь двор сбежался.