Из ранних произведений (1835 – 1844)

IV. Общее принципиальное различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура

¹⁾ Плутарх в своей биографии Мария является отталкивающей исторической иллюстрацией того, как эта моралистическая манера уничтожает всякое теоретическое и практическое бескорыстие. Описав ужасную гибель кимвров, он повествует: трупов было такое множество, что массалиоты могли удобрять ими свои виноградники. Затем наступили дожди, и это был самый обильный вином и плодами год. На какие же размышления наводит благородного историка трагическая гибель этого народа? Плутарх находит вполне моральным со стороны бога, что он дал погибнуть и сгнить целому большому благородному народу, лишь бы доставить обильный сбор плодов марсельским филистерам. Таким образом, даже превращение целого народа в навозную кучу даёт желанный повод к тому, чтобы предаваться сладостным морализирующим мечтаниям!

²⁾ Также и по отношению к Гегелю ученики его проявляют только своё невежество, когда они то или иное определение его системы объясняют приспособлением и тому подобным, одним словом, объясняют морально. Они забывают, что ещё совсем недавно они с восторгом повторяли все его односторонности, как это можно со всей очевидностью доказать им примерами из их собственных произведений.

Если они действительно были так поражены полученной в готовом виде наукой, что отдались ей с наивным некритическим доверием, то как бессовестно бросать учителю упрёк в том, будто за высказываемыми им взглядами скрываются тайные намерения, упрекать в этом учителя, для которого наука не была чем-то полученным в готовом виде, а ещё только создавалась, так что до самой её отдалённой периферии пульсировала духовная кровь его собственного сердца. Напротив, они этим дают повод заподозрить их самих в том, что они прежде не относились серьёзно к делу и что теперь они борются против своего прежнего состояния, приписывая его Гегелю. Но они забывают при этом, что Гегель стоял в непосредственном, субстанциальном отношении к своей системе, они же – в рефлектированном.

Вполне мыслимо, что философ совершает ту или иную явную непоследовательность в силу того или иного приспособления; он может даже сознавать это. Но одного он не сознаёт, а именно, что сама возможность подобного явного приспособления имеет свои наиболее глубокие корни в недостаточности принципа или в недостаточном понимании философом своего принципа. И если бы философ действительно приспособлялся, то дело его учеников – объяснить из его внутреннего, существенного сознания то, что для него самого имело форму экзотерического сознания. То, что является прогрессом совести, представляет, таким образом, вместе с тем, прогресс знания. Тут не заподазривается личная совесть философа, а воссоздаётся существенная форма его сознания; последняя приобретает определённое очертание и значение, – и тем самым совершается выход за её пределы.

Я, впрочем, рассматриваю это нефилософское направление значительной части гегелевской школы как явление, которое всегда будет сопровождать переход от дисциплины к свободе.

Таков психологический закон, что ставший в себе свободным теоретический дух превращается в практическую энергию и, выступая как воля из царства теней Амента, обращается против земной, существующей помимо него действительности. (Но в философском отношении важно резче оттенить специфические черты этих сторон, так как из определённого способа этого превращения возможно обратное заключение к имманентной определённости и всемирно-историческому характеру той или иной философии. Мы словно видим здесь её curriculum vitae[41] в его наиболее сосредоточенном выражении, в его субъективной заострённости.) Однако сама практика философии теоретична. Именно критика определяет меру отдельного существования по его сущности, а меру особой действительности – по её идее. Однако это непосредственное осуществление философии по своей внутренней сущности полно противоречий, и эта её сущность формируется в явлении и налагает на него свою печать.