Из разговоров Густава Яноуха с Францем Кафкой

– А я хотел бы бежать к этим бедным евреям в гетто и молча, совсем молча целовать края их одежды. Я был бы совершенно счастлив, если бы они могли молчаливо сносить мою близость.

– Вы так одиноки?

Кафка кивнул.

– Как Каспар Гаузер?[4]

– Гораздо более, чем Каспар Гаузер. Я одинок, как… Франц Кафка.

* * *

В беседе о пьесе Макса Брода «Мошенник» Г. Яноух рассказал, как он представляет себе режиссуру спектакля. Речь зашла о сцене, в которой появление женщины, сразу меняет всю ситуацию, по мнению же Г. Яноуха, персонажи на сцене должны медленно отступать перед появляющейся женщиной; Кафка с этим не согласился.

– Все должны отпрянуть, как громом пораженные.

– Это было бы слишком театрально.

– Так и должно быть. Актер должен быть театральным. Его чувства и их выражение должны быть сильнее, чем чувства и их выражение у зрителя, для того чтобы достичь желаемого воздействия на зрителя. Чтобы театр мог воздействовать на жизнь, он должен быть сильнее, интенсивнее повседневной жизни. Таков закон тяготения. При стрельбе нужно целиться выше цели.

* * *

По поводу постановки драмы Эрнста Вайса «Таня»:[5]

– Самое лучшее там – фантастическая сцена с Таниным ребенком. Театр сильнее всего воздействует тогда, когда он делает нереальные вещи реальными. Тогда сцена становится перископом души, позволяющим заглянуть в действительность изнутри.

* * *

Г. Яноух спросил, что думает Кафка о содержащемся в книге Казимира Эдшмида «Двуглавая нимфа»[6] (в главе «Теодор Дойблер и школа абстрактного») высказывании о нем.

– Эдшмид говорит обо мне так, словно я конструктор. На самом же деле я лишь очень посредственный, неумелый копировщик. Эдшмид утверждает, что я втискиваю чудеса в обычные происшествия. Это, разумеется, глубокая ошибка с его стороны. Обычное – уже само по себе чудо! Я только записываю его. Возможно, что я немного подсвечиваю вещи, как осветитель на полу затемненной сцене. Но это неверно! В действительности сцена совсем не затемнена. Она полна дневного света. Потому люди зажмуривают глаза и видят так мало.

– Между мировосприятием и действительностью часто существует болезненное несоответствие.

– Все есть борьба, битва. Лишь тот достоин жизни и любви, кто каждый день идет за них на бой,[7] сказал Г?те… Г?те говорит почти обо всем, что касается нас, людей.

– Мой друг Альфред Кемпф сказал мне, что Освальд Шпенглер полностью почерпнул свое учение о гибели западного мира из г?тевского «Фауста».

– Вполне возможно. Многие так называемые ученые транспонируют мир поэта в другую, научную сферу и добиваются таким путем славы и веса.

* * *

Кафка заметил в руках у Г. Яноуха «Песни висельника» Кристиана Моргенштерна[8] и спросил:

– Знаете ли вы его серьезные стихотворения? «Время и вечность»? «Ступени»?

– Нет, я даже не знал, что у него есть серьезные стихи.

– Моргенштерн страшно серьезный поэт. Его стихи так серьезны, что ему приходится спасаться от своей собственной нечеловеческой серьезности в «Песнях висельника».

* * *

О романе Якоба Вассермана «Каспар Гаузер, или Леность сердца»:

– Вассермановский Каспар Гаузер давно уже не найденыш. Он теперь узаконен, нашел свое место в мире, зарегистрирован в полиции, является налогоплательщиком. Правда, свое старое имя он сменил. Теперь его зовут Якобом Вассерманом, он немецкий романист и владелец виллы. Втайне он тоже страдает леностью сердца, которая вызывает у него угрызения совести. Но их он перерабатывает в хорошо оплачиваемую прозу, и все, таким образом, в полнейшем порядке.

* * *

Г. Яноух рассказал, что его отец любит стихотворения в прозе Альтенберга[9] и вырезает из газет его небольшие рассказы.

– Петер Альтенберг действительно поэт. В его маленьких рассказах отражается вся его жизнь. И каждый шаг, каждое движение, которые он делает, подтверждает правдивость его слов. Петер Альтенберг – гений незначительности, редкостный идеалист, который находит красоты мира, как окурки в пепельницах в кафе.

* * *

О романе Густава Мейринка «Толем»;[10]

– Удивительно уловлена атмосфера старого пражского еврейского квартала. У нас все еще есть темные углы, таинственные проходы, слепые окна, грязные дворы, шумные и тайные притоны. Мы ходим по широким улицам вновь построенного города. Но наши шаги и взгляды неуверенны. Внутренне мы еще дрожим, как в старых улочках нищеты. Наше сердце еще ничего не знает о проведенной реконструкции. Нездоровый старый еврейский квартал в нас гораздо реальнее, чем гигиенический новый город вокруг нас. Бодрствуя, мы идем сквозь сон – сами лишь призраки ушедших времен.

* * *

– Кьеркегор стоит перед проблемой: эстетически наслаждаться бытием или жить по законам нравственности. Но мне кажется, что такая постановка вопроса неправильна. Проблема «или – или» живет лишь в голове Серена Кьеркегора. В действительности же эстетически наслаждаться бытием можно, только смиренно живя по законам нравственности. Но это мое мнение лишь в данную минуту, от которого я, может быть, при дальнейшем размышлении откажусь.

* * *