Из Рима в Иерусалим. Сочинения графа Николая Адлерберга

По окончании литургии Папа воссел на подвижной трон. Свита, состоявшая из высших сановников духовенства, кардиналов и монсиньоров, сопровождала его в торжественном шествии. К трону приклеплены были роскошные носилки, на которых толпа низших служителей вознесла своего властелина, по высокой лестнице, на средний балкон храма. Народ и все присутствовавшие ожидали наместника св. Петра в благоговейном безмолвии. Лишь только он показался на балконе, все пало ниц и еще более стихло. Прошло несколько минут невыразимой, мертвой тишины. Лучезарное солнце пылало, спокойствие воздуха было необыкновенное; казалось, сама природа сообразовалась с благоговейным ожиданием народа – самой торжественной минутой этого дня. До восьмидесяти тысяч поникших голов в смирении, на коленях, испрашивало себе осенения крестным знамением от руки верховного главы католического христианства.

Лишь только Папа, воздев руки к небу, начал благословение, мгновенно неумолчный звон всех колоколов Рима, звуки громкой военной музыки, гром пушечной пальбы, громогласные рукоплескания и радостные клики толпы загремели единодушным приветствием от лица всего народа в ответ первосвященнику за благословение во имя Божие.

Все слилось в один торжественный, потрясающий душу вопль. Мало того, что эта картина действительно великолепна, – она вместе с тем и умилительна: невольно, но глубоко затрагивает она сердце каждого и поражает его священным, благоговейным трепетом.

Двадцать девятого марта, мы[1] оставили Рим. Итальянский веттурино, нечто в роде наших извощиков надолгих, взялся доставить нас в Анкону на третьи сутки. Переезд этот мы совершили удобно и без хлопот. На другой день нашего приезда австрийский пароход «Архидука Лодовико» отходил из Анконы в Грецию. Мы поспешно занялись всеми окончательными приготовлениями, сделали надлежащие распоряжения относительно писем, которые могли быть присланы на наше имя в Анкону и, отправив экипаж со всеми почти вещами морем в Триест, а оттуда в Вену, сами на другой день с легким дорожным багажом взошли на пароход, который, разводя пары, готовился поднять якорь.

В четыре часа пополудни мы отплыли. День был прекрасный. В числе пассажиров находилось несколько американцев, англичан и общество молодых венгерцев, предпринявших, подобно нам, путешествие на Восток. Но так как план их путешествия был расположен совершенно в обратном порядке, нежели наш, то мы доехали с ними только до Афин и потом нигде уже более не встречались.

Постоянными спутниками нашими были англичане, бывавшие в России. Они с восторгом вспоминали о южном береге Крыма и, распространившись о гостеприимстве русских, с особенной благодарностью отзывались о жителях Москвы.

Но что за народ эти англичане! Судя по наружности, они ездят только для удовольствия, а между тем какие дельные и какие обширные приобретают они познания о промышленных силах нашего отечества: они не только знают всю подноготную о великолепных мануфактурах Москвы и Московской и Владимирской губерний, но изучили все, чем только может быть грозна для них Россия в далеких странах Средней Азии. Они так искусно проникают во все тайны нашего коммерческого мира, что лучше самих нас, русских, умеют пользоваться обстоятельствами, клонящимися, казалось бы, только в одну нашу пользу. Говоря с вами гласно, например, о дорогах и провозных ценах, они вам по пальцам рассчитают во что обойдется в Хиве, Бухаре или Кабуле пуд такого-то сорта железа и во что обойдется аршин ситца или мезерицкого сукна, и, уверяя в лицо, что они обладатели всего Востока, вплоть до самого Инда, – сами между тем через Индию отправляют свои товары к Аральскому морю и, что всего лучше, продают киргизам свои ситцы гораздо дешевле нашего.

Я не завистлив от природы, но этому уменью проникать в сущность всего и из всего извлекать пользу поистине завидую. Русское сердце невольно заговорит там, где интересы русской национальной промышленности, а следовательно и народного благосостояния, сойдутся с интересами английских промышленников и купцов.

Поднявшийся к вечеру ветерок несколько встревожил поверхность моря. Каюты были так тесны и нечисты, что я готов был провести ночь лучше на палубе, чем в этом каземате, несмотря на то, что теплый день сменился необыкновенно холодной ночью. К утру море опять стихло; яркое солнышко, точно кружок расплавленного золота, горело над лазурной поверхностью воды. Было около восьми часов утра, когда мы проходили остров Лиссу. После полудня свежий попутный ветер снова разбудил спящую стихию. Мы подняли паруса и плыли по девяти с половиной узлов в час.