Из рода Караевых

— И не надо. Я ее так, задарма, получу.

— Как это «задарма»?

— Очень просто. На вас фюрер серчает. А на какого немецкого генерала фюрер серчает, того обязательно или кондрашка хватит, или он в воздушную катастрофу угодит, или разрыв сердца с ним произойдет. Вот и с вами тоже несчастный случай скоро должен случиться. Тут я вашу душеньку и зацапаю.

Генерал черта за такие слова по рылу.

Ударил и вдруг видит: сидит он один над картой. Скучно ему стало. Да и верно ведь, заскучаешь. Отступать надо, а куда — неизвестно: то ли в поле, то ли в лес, то ли в болото…

НЕПРИХОТЛИВАЯ ВОШЬ

Жил-был на Восточном фронте солдат Фриц. И жила в нем вошь. Солдат чешется, вошь питается, дни идут. Вот убили Фрица. Что вше делать? Изловчилась вошь и перелезла на унтер-офицера Ганса. Унтер-офицер чешется, вошь питается, дни идут. Вот и Ганса убили. Тут загрустила вошь.

— Только устроилась, и опять надо на новую квартиру переезжать.

На фронте долго грустить не приходится. Наклонился над убитым Гансом обер-лейтенант Макс, а вошь — не будь дура — взяла да перелезла к нему на штаны. «Ничего, — думает, — проживу! Главное, чтобы тепло было и не дуло!»

Офицер чешется, вошь питается, дни идут. Поехал офицер к генералу с донесением. Вышел из машины, а русская бомба как шарахнет. И вошь взрывной волной бросило самому генералу за воротник.

— Ах! — сказала вошь. — Я, кажется, опять переехала!

Вызвали генерала к самому Гитлеру на доклад. Генерал сел в машину и поехал. Генерал чешется, вошь питается — едут.

Приехал генерал Гитлеру докладывать, а вше любопытно на фюрера поглядеть, она и выползла на генеральский мундир. Генерал наклонился, вошь не удержалась и угодила Гитлеру в рукав. Притаилась там и сидит. Наступила ночь. Лег Гитлер спать, а вошь осмелела и стала им питаться. Гитлер чешется, вошь питается, часы идут. На рассвете Гитлер не выдержал и закричал страшным голосом:

— Кто смеет мною, фюрером, питаться?!

Вошь отвечает:

— Это я, вошь, вами питаюсь!

— Да как ты смеешь мою чистокровную кровь пить?! Ты что, вошь, сумасшедшая?!

— Нет! — отвечает вошь. — Я не сумасшедшая. Я неприхотливая: ты, фюрер, океаны человеческой крови выпил, дай мне твоей хоть с осьмушку наперстка испить!

— Ох, уничтожу я тебя сейчас, нахалку!

— Руки коротки, фюрер! Я при тебе буду, вместо совести жить. От совести ты освободился, а от меня нет тебе спасения. А уничтожат меня только вместе с тобой!

С той поры и одолела Гитлера бессонница. Это его по ночам неприхотливая вошь вместо совести грызет. Гитлер не спит, чешется, вошь питается — дожидаются они своего конца.

ДОГОВОРИЛИСЬ!

Огневые позиции батарея занимала на довольно высокой горе, поросшей густым орешником. Орех — веселое дерево, его любят птицы. Птиц здесь было множество, и казалось странным, что даже свирепые громы артиллерийской пальбы не заставили синиц, кукушек и зябликов эвакуироваться из родимых гнезд. По-видимому, беспечные пернатые по птичьему своему легкомыслию решили, что просто в этом году выдалось такое грозовое лето.

Снаряды на гору доставлялись конным транспортом на двуколках. Дорога шла лесом, скрытно, и подвозчики боеприпасов преодолевали опасный путь без особых помех.

Но однажды во время яростной артиллерийской дуэли, неожиданно вспыхнувшей между противниками, немецкие батареи положили несколько снарядов на подходы к горе и наделали беды. Одна двуколка со снарядами взлетела в воздух, а кроме того, осколками у подвозчика Прохорова — молчаливого, серьезного, пожилого солдата по прозвищу Отец — убило его рыжего толстого мерина Федьку.

Потеряв Федьку, Отец затосковал так, как будто он лишился родного человека.

Ему говорили:

— Что ты, Отец, горюешь? Жив остался после такой петрушки, радоваться надо, а ты… скис, как опара!..

Отец только рукой махнул:

— Мы с ним земляками были: я елецкий и он елецкий…

— Тебе сам мерин покойный говорил, что он елецкий?

— Не мерин говорил, а я сам знаю. Когда нам этих коней пригнали, люди говорили, что это елецкие лошади. Да у нас действительно в колхозах конь как раз такой: рыжий, словно солнышко, и в теле…

Вскоре Прохоров получил другого коня — трофейного. Это было высокое, костистое, сильное животное вороной масти. Глаза у него были диковатые, шалые, с белками фиолетового отлива.

Передавая Отцу нового коня, старшина Глухарев сказал:

— На, Прохоров, получай. Владей, Фаддей, моей Маланьей! Конь хороший, не сомневайся. Мы его Пфердом назвали.

— Как?

— Пфердом. Ведь он немец. А по-немецки лошадь будет Пферд.

Отец помрачнел, скептически оглядел Пферда, сплюнул и сказал с нескрываемой обидой в голосе:

— Не стану я на немце ездить. Мне русской нации конь нужен — и все тут!

Глухарев засмеялся.

— Лошади, Отец, все одной нации — лошадиной. Хоть елецкий, хоть немецкий — конь, он и есть конь. Бери, Прохоров, не задерживай меня!

— Не возьму, товарищ старшина! Давайте русского!

Подошел лейтенант Лисицын и, узнав, в чем дело, сказал, улыбнувшись:

— Не понимаю вас, Прохоров! Отличный конь! Цветок душистых прерий, а не конь!