Из рода Караевых

— Ротмистру Валерьянову сказать, чтобы вызова не принимал, юнкера Копытко на десять суток на гауптвахту для охлаждения пыла, начальника Сергиевского училища вызвать ко мне. Кого он там воспитывает у себя в училище? Будущих офицеров или нервных рифмоплетов?! Ступайте, полковник!

Полковник Агаров прошел к себе в комнату, вызвал звонком адъютанта, отдал распоряжения. Когда адъютант, контуженный поручик-алексеевец, ушел, полковник встал из-за стола, подошел к окну.

На узкой уличке с разбитой мостовой, в жидкой оттаявшей к полудню грязи, с остовами зданий, разваленных снарядами и бомбами союзников, с маленькими греческими домиками с террасами, увитыми весной и летом диким виноградом, а сейчас безобразно голыми, шла своя жизнь.

Четко и быстро переставляя изящные ножки, протрусил маленький ослик, неся на вытертой плюшевой спине непомерно огромный тюк поклажи. Позади ослика важно шагал старик турок в грязной чалме, в рваных штанах, с мотней, свисавшей до земли. Прошли, перегнувшись пополам, два солдата инженерного полка с красными погонами на измызганных английских шинелях, нагруженные не хуже, чем ослики, вязанками хвороста.

Одноногий офицер-инвалид с измученным лицом спешил куда-то, далеко перед собой выбрасывая костыли.

Свирепая тоска сжала сердце полковника Агарова, и он подумал: «А не застрелиться ли мне сегодня к чертовой матери?»

И тут же тихо сказал самому себе:

— Напьюсь сегодня ночью как зверь!..

За дверью, в кабинете командира корпуса, гневно гудел генеральский баритон.

Кутеп-паша распекал кого-то по телефону.

3. ЛЕЙТЕНАНТ БЕЗЕ

Корнет Лукоморов очень любил сладкое. Его матушка, вдова свитского генерала, петербургская дама, смолянка, обожавшая сына, называла его Оленькой-сладкоежкой, хотя при крещении дано было мальчику мужественное имя — Олег.

В Николаевском кавалерийском острые на язык юнкера говорили о нем так:

— Если бы Олег Лукоморов взял Цареград, он, в отличие от своего вещего тезки, прибил бы к воротам Цареграда не щит, а миндальное пирожное.

Оленька Лукоморов держался с товарищами ровно — ласковое теля, — но близких друзей у него не было. В юнкерских кутежах и шалостях участвовал редко, предпочитая дружеским попойкам с шампанским и гусарской жженкой в Новой деревне у гостеприимных цыган единоличные посещения столичных кондитерских.

Обожал хорошенький Оля Лукоморов заскочить с морозца в шикарное кондитерское тепло — тут от одних вкусных запахов с ума можно было сойти, — стряхнуть с бобрового воротника «николаевки» морозную пыль, небрежной походкой, тихонько позванивая шпорами, подойти к стойке с пирожными, — бог ты мой, глаза разбегаются: какое взять? — услышать милый голосок продавщицы — полногрудой, синеглазой куколки с темными длинными ресничками:

— Советую взять меренгу, господин юнкер! — И сердитым шепотком: — Почему в среду не пришли?

Ответным шепотком:

— Задержали в манеже, даю слово, Нинуся. Завтра к закрытию подкачу на лихаче. Могу надеяться?

Темные реснички опускаются утвердительно.

— Тогда дайте меренгу. И еще эклерчик!

Училище Олег Лукоморов окончил ускоренным выпуском уже во время войны и попал в лейб-уланы.

Спешенная конная гвардия сидела в окопах, во вшивой мерзлоте, пропадала в пагубных перестрелках, которые в сводках верховного даже и не отмечались никак.

Незавидная участь ожидала Оленьку-сладкоежку, но мама-смолянка вовремя вспомнила про старую институтскую подругу, влиятельную вдову камергера Эмму Богдановну Затонскую, урожденную баронессу Пфаффиус. В институте ее звали «доброй льдинкой». «Льдинкой» за холодную высокомерную красоту, а «доброй» за то, что лед Эммочки Пфаффиус имел обыкновение таять с бурной быстротой. Обилие ее скоротечных романов было постоянной темой ночных девичьих разговоров в институтских дортуарах.

Эмма Богдановна приняла маму и сына Лукоморовых у себя на Сергиевской приветливо, как родных. Подруги расцеловались, прослезились. Мама Лукоморова сказала Эмме Богдановне то, что нужно было сказать. Затянутая в корсет, причесанная придворным парикмахером, «добрая льдинка» была еще хоть куда! Оленька ловко поцеловал ее пухлую надушенную ручку. Камергерская вдова внимательно осмотрела сына своей подруги с головы до ног — Оленька вскочил с пуфика, на котором сидел, стройно вытянулся, как на плацу, улыбаясь смущенно, но при этом с преданной наглостью глядя урожденной баронессе Пфаффиус прямо в ее бирюзовые с голодным блеском глаза.

— Я постараюсь сделать что-нибудь для твоего мальчика, Александрин! — сказала маме Лукоморовой Эмма Богдановна по-французски и тут же перешла на русский: — Тем более что у корнета, я вижу, явно задеты верхушки легких. Он такой бледненький, бедняжка!

Мама Лукоморова испугалась:

— Он никогда не жаловался. Оленька, дружочек, у тебя разве задеты верхушки? Почему я ничего не знаю?!

Догадливый Оленька поморщился:

— Пустяки, маман! Какие там верхушки, когда родина и государь император…