Из рода Караевых

Надя всплеснула руками:

— Ой, папочка, к нам?!

— К себе, в свою воинскую часть, дочка! — наставительно и строго ответил ей старшина и уже по-командирски коротко бросил Леше Клименко: — За поездом поглядывай!

Варвара Павловна стала рассказывать, как они с Надей уезжали из Таганрога.

— Помнишь Елизавету Васильевну? Из горкома партии? Такая оказалась сердечная женщина, дай ей бог здоровья! Это она нас с Надюшкой в эшелон устроила. Все, конечно, пришлось бросить, Макарушка, очень уж поспешно уезжали!

— А швейную машину мама все-таки взяла с собой! — сказала Надя с гордостью. — Ох, и помучились мы, папочка, с ней в дороге! Тяжеленная!..

— Ничего! — подхватила Варвара Павловна. — Зато теперь она меня выручает. Я тут всех обшиваю в колхозе. Люди здесь хорошие живут, жалеют нас, ты за меня и Надежду не беспокойся, Макарушка. — Одергивая свою линялую майку, она повторила: — Не беспокойся, хорошо живем. Надюшка-то как выросла, видишь! Настоящей колхозницей стала, трудодни получает в бахчевой бригаде.

Она говорила это, не отрывая светлых от непролившихся слез, влажно сияющих глаз от лица мужа, и в глубине этих глаз Макар Иванович читал вопрос, который жена хотела задать ему, но не решалась. Задала его появившаяся на поле полная пожилая женщина в белом платке, в темной ситцевой кофте навыпуск. Под мышками она держала два больших арбуза. Она отдала Леше арбузы и сказала требовательно:

— Ну как, солдаты, одолеем врага? Дальше-то не пустим?

И Макар Иванович, взглянув на сразу подобравшегося Лешу, выдержал требовательный взгляд женщины и ответил так же твердо и просто:

— Одолеем, не сомневайтесь!

…Ночью он не спал. Сидел в тамбуре на верхней ступеньке вагона, смотрел на звездную россыпь в черном небе, думал. Поезд шел ходко. Ветер уже доносил каспийскую прохладу. Тяжело было на душе у Макара Ивановича, и он, чтобы не застонать от душевной муки, так крепко прикусил губу, что брызнула кровь.

Кровь текла у него по подбородку, а он сидел один в несущейся ему навстречу ночной грохочущей тьме и не чувствовал боли.

Из вагона в тамбур вышел Леша Клименко. Постоял, помолчал, потом спросил:

— Не спите, Макар Иванович, все думаете? — Громко и сладко зевнув, прибавил: — Скушайте арбузика — легче будет, ей-ей!

Он сел рядом с Макаром Ивановичем, и тот все так же молча взял у моряка скибку и стал есть. Но во рту у него еще была кровь от прикушенной губы, и сладость арбузного сока не заглушала соленого, резкого кровяного вкуса…

ДРУЗЬЯ

— Пойду! — говорил Федя Ласточкин, бывший лихой фронтовой шофер, а сейчас по инвалидности ставший нарядчиком в большом гараже. — Пойду — и все! И вы меня, мамаша, не сбивайте. Мы с ним фронтовые дружки! Это понимать надо!..

— Ой, не ходи, Феденька! — горячилась Федина мать Пелагея Петровна, женщина сырая и хмурая. — Тебя до него и не допустят даже. Какой он тебе друг? Из начальников начальник. У него одних телефонов небось на столе шесть штук. Секретарши дверь стерегут: почему, зачем да по какому делу?

— А я скажу: «Никаких просьб и жалоб у меня нету, а просто я имею желание поговорить с Николаем Ивановичем как со своим фронтовым дружком».

— А тебе скажут: «Много вас тут таких дружков!.. Он человек перегруженный. Приходите… после дождичка в четверг».

— А я скажу: «Вы только доложите товарищу бывшему полковнику, что до него рвется Федя Ласточкин, — и все».

— А они тебе — от ворот поворот.

— А мы можем, как в приказах говорится, штурмом овладеть. Мне бы только к нему прорваться, а там уж — порядок!

— Да он, поди, и забыл тебя давно!

Федя Ласточкин затянул потуже ремень на шинельке без погон, поправил ушанку без красной звездочки и гордо сказал:

— Плохо вы обо мне понимаете, мамаша. Те, кого Федя Ласточкин возил, те его не забывают. Пойду!..

Вернулся он домой через час, печальный, бледный, расстроенный. Молча снял шинель, бросил ушанку на печку и, не снимая сапог, повалился на кровать.

Пелагея Петровна, возившаяся у плиты, посмотрела на сына, вздохнула и сказала:

— Говорила тебе, дураку: не ходи!

Федя сердито засопел и ничего не ответил.

— Не пустили, что ли?