Из сборника «Моментальные снимки»

- Вот и отлично. - Он, видимо, собрался уходить, и я поспешно спросил:

- Скажите, пожалуйста, можно я повешу вот эти картинки?

- Само собой - вешай, какие хочешь. Ну-ка, посмотрим. - Он шагнул ближе и увидел мои экспонаты.

- Ох, извини! - Он взял олеографии и поспешно отвернулся.

Новичок в школе - всегда немножко психолог, и когда этот Рудинг извинился только за то, что случайно взглянул на карточки моих родных, я как-то сразу почувствовал, что уж он-то, во всяком случае, не скотина.

- Наверно, у Томпкинса купил. У меня были такие же в первом классе. Ничего себе. Я бы повесил вот тут.

Он приложил их к стене, а я, воспользовавшись моментом, украдкой поглядел на него. Он был высокого роста - футов пять с лишком (мне он показался сказочным великаном) - тонкий и прямой, как стрела. На нем был стоячий воротничок, - какие носили в то время, - правда, не очень высокий. Шея у него была длинная, волосы - какие-то особенные: темные, вьющиеся, с рыжеватым оттенком; глаза - темно-серые, небольшие, глубоко посаженные; скулы довольно высокие, щеки худые, тронутые веснушками. Нос, скулы, подбородок - все это, казалось, было чуть великовато, не по лицу. Не совсем законченная отделка, если можно так выразиться. Зато улыбка у него была хорошая; похоже было, что этот парень - человек правильный.

- Ну, что ж, Бартлетенок, - сказал он, возвращая мне олеографии, - выше нос, и все будет в порядке.

Я спрятал фотографии родных, а картинки повесил на стену.

Рудинг! Знакомая фамилия. В родословной книге моего семейства среди брачных записей вроде "дочь Фицгерберта" или "дочь Тастборо" как-то незадолго до гражданской войны появилась запись "дочь Рудинга". Дочь Рудинга! Может быть, этот полубог какой-нибудь мой дальний родственник! И я тут же понял, что никогда не осмелюсь заговорить с ним об этом.

Майлс Рудинг не блистал особенными талантами, но по всем предметам успевал одинаково хорошо. Нельзя сказать, чтобы он изысканно одевался как-то даже не приходило в голову, хорошо ли он одет или плохо. Он не был, собственно говоря, одним из школьных вожаков: он был небогат, не гонялся за дешевой славой, ни перед кем не заискивал, зато в нем не было и тени высокомерия и никогда он не относился к младшим покровительственно или оскорбительно. Он не потакал слабостям ни своим, ни чужим, но был справедлив и в отличие от многих старост не любил давать тумаки. На состязаниях в конце семестра он ни разу не "выдохся" и с первой до последней минуты сохранял отличный темп. Его можно было бы назвать человеком удивительно совестливым, хотя сам он, разумеется, ни за что и не заикнулся бы об этом. Он никогда не выставлял напоказ свои чувства, однако незаметно было, чтобы он старался их скрывать - не то, что я. Он пользовался в школе огромным уважением, но это, судя по всему, было ему глубоко безразлично. Независимый, самостоятельный, он мог бы стать героем школы, но не было в нем, как говорится, настоящего размаха. За целых два года я поговорил с ним по душам один-единственный раз, да и то мне еще повезло больше других, учитывая разницу в возрасте.

Я был в пятом классе, а Рудинг в предпоследнем, когда в нашем общежитии разразился скандал, задевший честь и достоинство капитана нашей футбольной команды. Капитан был ирландец, здоровенный малый, который умел дать отпор противнику и был главной опорой своей команды. Случилось это накануне нашего первого футбольного состязания. Можете представить себе, что началось, когда столь важная персона отказалась участвовать в игре! Потерпев моральный и физический урон, он последовал примеру Ахиллеса в Троянской войне и удалился в свой боевой шатер. Стены нашего дома дрожали от ожесточенных споров. Я, как и все младшие, был на стороне Донелли, против шестого класса. После того, как он дезертировал, капитаном стал я, и от меня теперь зависело, будем ли мы вообще играть. Если бы я объявил забастовку в знак сочувствия, остальные последовали бы моему примеру. Вечером, после многочасовой "фронды", я сидел один, так и не решившись еще, что предпринять. В комнату вошел Рудинг, прислонился к дверному косяку и сказал:

- Ну как, Бартлет, ты-то не подкачаешь?

- По... по-моему, Донелли зря надавали... зря... - запинаясь пробормотал я.

- Может, это и так, - сказал он, - но интересы команды - превыше всего. Сам знаешь.

Кому сохранить верность? Раздираемый противоречивыми чувствами, я смолчал.

- Слушай, Бартлетенок, - сказал он вдруг, - ведь всем нам будет позор. Все зависит от тебя.

- Ладно, - хмуро отозвался я. - Буду играть.

- Молодчина!

- А все равно, по-моему, нечего было трогать Донелли, - бессмысленно повторил я. - Он... он ведь такой большой.

Рудинг подошел почти вплотную к старому скрипучему креслу, в котором я сидел.