Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью

Боли в груди еще донимали Балька. Доктор сказал, что, возможно, все осколки разрывной пули извлечь не удалось. Некоторые из них, величиной со спичечную головку и даже меньше, вросли в ткани, и лучше их не трогать. Другое дело, если они начнут беспокоить… Бальк все понял: доктор оставлял ему шанс в любой момент обратиться к врачу. Доктор был пожилым и добрым человеком. Он понимал все, возможно, многое, совсем не так, как понимали они. Пулю, деформированную от удара в плечевую кость, он подарил Бальку на память. Теперь она лежала в ящике тумбочки среди письменных принадлежностей. Однажды он показал ее Нойману. Тот повертел, взвесил на ладони и сказал:

— Калибр семь-девяносто два! Арним, ты что, попал под огонь своих?

— Нет. Мы отбивали атаку. Я стрелял из Schpandeu. Со мною рядом был ротный командир. По пулемету вел огонь снайпер. Он многих положил. Ребята потом рассказывали.

— Но пуля-то наша.

— Унтер-офицер Байзингхоф всегда таскал с собою русский ППШ.

— Ну да, хорошая штука. Ты хочешь сказать, что и в тебя иван пальнул из трофейной винтовки?

— Возможно. Но тогда тем более обидно.

— Иваны палят по нам из всего, что стреляет. — Нойман поправил вначале одну, а потом другую затекшую ногу. Они были упрятаны в гипсовые коконы, похожие на зимний камуфляж, надетый поверх бриджей. — Однажды мы стояли в небольшой деревушке на берегу Угры. Так называется их река. Дело было недалеко от Юхнова. Это — между Смоленском и Москвой. Мы уселись делить сухой паек. И вот, представь себе, сидящий вокруг горы консервных банок взвод. И вдруг в эту гору падает русская Ф-1 в чугунной оболочке. Четверых парней мы похоронили сразу. Восьмерых, раненых, отволокли в медпункт. Один тяжелый, вряд ли выжил. Во всяком случае, к нам в роту уже не вернулся. А меня даже не задело. И что оказалось? Гранату бросил мальчишка. Его тут же поймали. У него в кармане была еще одна граната. Он не успел вставить капсюль-воспламенитель. Он хотел, видимо, то ли себя взорвать, то ли еще одну во двор бросить.

— Откуда у них такой фанатизм?

— Они защищают родину. Семьи. Жилища. Землю.

— Ну, положим, земля им не принадлежит. Земля там колхозная. У русских крестьян во владении только один огород. Совсем маленький. У них нет понятия: моя земля. Того корневого чувства, которое в народе все скрепляет.

— Ты ошибаешься. Иначе бы они не сражались до последнего патрона.

— Так вот, потом мы узнали причину, почему тот мальчишка так поступил. Днем раньше какой-то ублюдок из нашего взвода изнасиловал его сестру. Вот он и отомстил. Мы потом узнали, кто это был. Командир роты приказал помалкивать, хотя сам ему потом спуску не давал. Поручал самую грязную работу. Во время взрыва гранаты его почти не задело. Отделался легкими царапинами. За него расплатились другие. Что и говорить, этого маленького русского ивана можно понять. Как бы ты сам поступил, если бы твою сестру или девушку…

— Жаль, — Бальк задумчиво покачал головой.

— Ты о чем? — Нойман снова, поморщившись, поправил ноги, стараясь лечь на бок.

— Жаль, что тот русский мальчик не успел бросить вторую гранату, — неожиданно сказал Бальк.

Они не разговаривали несколько суток.

В августе стали поступать тревожные сообщения. Оставлен Белгород, Орел, Хотынец… При упоминании Хотынца и Жиздры фузилер Бальк вздрогнул. Значит, позиции его полка прорваны и что с товарищами, защищавшимися на Вытебети, неизвестно.

— Ничего нельзя понять, — пожимали плечами раненые, сгрудившись у радиоприемника, стоявшего на столе рядом с портретом фюрера.

— Эти болтливые кретины из Министерства пропаганды…

— Наступаем мы или уже нет?

— Скоро узнаем.

И действительно, вскоре санитарные эшелоны, прибывающие с Востока, начали привозить тысячи раненых, искалеченных и умерших в дороге. Эшелоны прибывали из-под Харькова и Чернигова. Раненых сортировали и разбрасывали по госпиталям. Несколько человек привезли и к ним.

— Они постоянно бросают в бой свежие части! — рассказывали вновь прибывшие.

— Нашу Сто девяносто восьмую просто вышвырнули из Белгорода!

— «Восемь-восемь», которую мы прикрывали, подожгла пять русских танков! Шестой сровнял с землей все три пулемета и разбил первым же осколочным снарядом нашу противотанковую пушку. Русский тяжелый танк искромсал позицию осколочными снарядами, отутюжил гусеницами. Трупы артиллеристов невозможно было отделить от земли.

— Там был настоящий ад.

— Мы заняли траншею в полукилометре западнее и нам объявили, что если мы и здесь не удержимся, расстреляют каждого десятого. Просто построят и — каждого десятого…

— Придержи язык, парень, — сказал кто-то из раненых новоприбывшему.

— Да, за это можно загреметь.

— Самое худшее, что может с нами произойти, нас снова отправят на Восток.

— Так оно и будет, дружище. Наши дивизии стоят там.

— К тому же среди нас нет эсесманов или «цепных псов»[2]. Ведь нет? Их лечат в других госпиталях. Значит, никто не донесет.