Из смерти в жизнь

— Когда я был заперт, — сказал он, — в том непокорном мальчике, я и вправду верил, что до нового тысячелетия рукой подать, и что оно будет завоевано такими, как я, и станет просто Всеземной Республикой Советов. Но теперь, пройдя все стадии посмертного роста и мрачного преображения, я стал умнее. Как часто мне, еще на Земле, приходилось видеть искажение Революции! И в конце концов мне пришлось увидеть, как ее запоздалая победа на планете застаивается, превращается в мертвое болото. Я видел это во многих мирах. Но видел я и основание великой Космической Республики, и ее славу, и ее смерть. На земле и в рое других миров, я вел жизнь, непостижимую для прежнего мальчика, и пережил все, что он отвергал как несущественное для дела революции. Я наслаждался нежнейшими цветами личностей, человеческих и нечеловеческих. Великое искусство и великая философия изменяли меня. Мальчиком я был очень безрассуден и слеп, но все же, в согласии с теплившимся во мне светом, служил насущным нуждам человечества. А теперь мое беспокойное Я обрело покой. Я, горевший пылом борьбы за человека и, (не зная того) за победу духа, я, так яростно восстававший против власти тиранов, смирился с человеческими бедствиями и окончательной гибелью Духа от руки тиранического Другого. Странно, что я, так дороживший человеком и так презиравший религию, должен теперь поклоняться не только мировой душе, но и этому тирану — Другому, который, если и существует, кажется равнодушным к нашим молитвам и к нашему поклонению. Быть может, он не более, чем порождение наших стремлений. Что ж, если и так, это славные стремления! Но душа — не вымысел. И в ней я, некогда безрассудный мальчик, пройдя большой путь и многому научившись, увидел свою земную жизнь преображенной. И теперь все, чего я желаю для этого несчастного человеческого Я — это сон, растворение в мировой душе. А что, если и она со смертью растворится во сне, прежде чем могущественный Другой примет ее?

На этом воссозданный дух мальчика уснул.

Святая истерзанного войной города пробудилась в величии души.

— Как странно, — задумалась она, — как удивительно непохоже это на то, чего я ждала от смерти, и насколько это более чудесно. Сперва мне почудилось, что я возношусь прямо к полному воссоединению с моим Богом — и какое же блаженство охватило меня! Блаженство не за себя одну, ведь я угадывала в небесах всех своих друзей; соседа-водопроводчика, который был так добр ко мне, бледную мать, чей сын был убит (но она нашла его в небесах), еврея, спасенного мной от полиции, проститутку, которая нянчилась со мной, когда я болела — и все они, и все другие добросердечные люди, казалось, разделяли мое блаженство. Да и все грешники, казалось, преобразились и попали на те же небеса. Но я недолго оставалась в этом неподвижном блаженстве. Вокруг меня все менялось, и я видела такое, что и не снилось моей простой вере. Передо мной раскрывались просторы истории и будущего, и великое множество обитаемых миров, и невероятное разнообразие духов в каждом из них. И самым удивительным было то, что Бог, принявший меня, пробудивший меня в своем величии и совершенстве, оказался, как ни странно, конечной, сотворенной душой. И над ней высился тот страшный Другой, которого я боялась при земной жизни и потому отрицала, уверяя, что только творец есть любовь, а вне его ничего нет. Теперь же мое прошлое стремление к Богу Любви преобразилось в стремление мировой души к Другому — ужасному, невидимому, морозно-прекрасному — к источнику и венцу всего сущего. Его, будь он любовью или чем-то совершенно непостижимым, я должна почитать. Душа, его создание, украшает себя, как его невесту. А он остается невидимым и не отвечает. Наконец, она умирает. Что дальше? Неужели он уничтожит убитое им идеальное создание — или же она пробудится для вечности в его явном присутствии, и в радости взаимной любви эти двое станут одним? Как сурова ее судьба, и как радостно душа приемлет ее, потому что желает. И потому в ней — спасение. И я, которая одновременно она и маленькое земное существо, воссозданное в ее величии, тоже спасена. Увидев преображение моего малого Я, я не желаю больше ничего, кроме сна. И она, сама душа, какой бы ни была ее судьба: медленная смерть, непробудный сон или непостижимая вечная жизнь — она тоже успокоилась.

И святая истерзанного города уснула.

Умер и лжепророк павшей империи. В миг смерти, как при всякой смерти, его малое будничное Я встретилось с пробужденным, незнакомым Я, перебирающим и взвешивающим темные, запятнанные кровью, четки его дней.

— Не я, — вскричал он, — наверняка не я отравил умы миллионов лживыми доводами, а сердца — ложными ценностями! Не я восславлял силу, жестокость и ложь. И, нет, не я, а какой-то дьявол во мне мучил такое множество чувствующих созданий ради моего властолюбия.

Но будничное Я лжепророка возмутилось в миг его гибели.