Из того ли то из города (СИ)

Дальше - пуще. Так Борщ самого Илью расписал, и коня его, и оружие богатырское, что лучше и не надо. Одно плохо. Все-то у Ильи заморское. Вот спроси сейчас Борща, откуда у богатыря заморское взялось, коли деревенька его на отшибе, ее и соседи не сразу найдут, из тех, что ближе к городу, а получается - сколько сторон обойти нужно, чтоб одного Илью в путь-дорогу снарядить?

Поначалу Илья все рот разевал, встрять хотел, руками размахивал, мол, погоди, мил человек, дай дух перевести, не так все было, иначе совсем, а потом поуспокоился. Подумалось, уж коли в прибаутку попал, так не отвертишься, а из песни тем более, слов не выкинешь.

А Илья песенный, тем временем, столько дел понатворил, столько подвигов богатырских совершил - не счесть. И все один, потому как друзья-товарищи ему только б под рукой мешались. Не успеет в одном месте порядок навести, уже в другое требуется. Кабы он и в самом деле стольких ворогов побил, да чудищ, да людей лихих, не жизнь была б сейчас, загляденье...

Гулял так песенный Илья от младости до самой старости, а как время пришло, оказался в чистом поле. Едет себе, по сторонам посматривает, ищет, кого бы это ему еще одолеть, ан вместо супротивника вывела его дорога на Латырь-камень. От камня того три росстани лежат, а на нем, значит, написано: "В первую дороженьку ехати - убиту быть, в другую дороженьку ехати - женату быть, в третюю дороженьку ехати - богату быть". Стоит себе старый, удивляется, головой качает, сам с собою разговаривает, думу думает.

Тут Илья и вправду удивился. Ну откуда ему было грамоте выучиться? Он и хозяйствовать-то толком только у Святогора... А Борща дальше несет, ровно льдину в половодье.

- Стоит Илья возле Латырь-камня, думу думает. "Сколько лет я во чистом поле гулял да езживал, а еще такого чуда не нахаживал. Но на что поеду в ту дороженьку, да где богату быть? Нету у меня да молодой жены, и молодой жены да любимой семьи... Как молоденьку ведь взять - да то чужа корысть, а как старую-то взять - дак на печи лежать, на печи лежать да киселем кормить..."

Обвила сердце Ильи змея-тоска лютая. Не слышит, что там Борщ повествует. Не видит его. Рада перед взором, какой последний раз запомнил. Смотрит, улыбается. Он ведь не один раз к дому возвращался, где они вместе жили. Ничего там не менялось, как стоял повымершим, таким и остался. Только как с Сокольником повстречался, шевельнулась в груди надежда снова увидеться... Поманила лучиком солнышка заходящего, да и угасла. Не заметил старый, как дрогнули губы, как наполнились влагой глаза. Так ведь и Борщ не заметил. Его Илья ту дороженьку выбрал, где убиту быть.

Занесло богатыря песенного подале Корелы проклятой, поближе Индии богатоей, аккурат в грязи смоленские. Где такие? Не важно. Главное, чтоб разбойников было побольше, татей-подорожников. Тут уж Борщ не поскупился, насчитал аж сорок тысячей.

- Это ж сколько будет? - Илья спрашивает, потому как и слова такого не слыхивал.

Запнулся Борщ, будто за корень.

- Сколько? - бормочет, а и сам, видно, не знает. - Ну, сколько... Во сколько!

И руки в стороны развел. Так бы и сказал, а то сорок каких-то выдумал...

То ли от того, что встрял Илья не ко времени, сбил Борща с панталыку, то ли тот сам заплутал, а только что ни слово, - все поперек прежнему. Сам ведь расписывал, как богатырь в поход отправлялся - разодетый, что княжна какая. На нем злата-серебра было, с каменьями драгоценными да шелками узорчатыми, иной гость столько за всю жизнь не наторгует. А тут на тебе, стоило атаману ихнему прикрикнуть своим молодцам отбирать добро у проезжего, как тут же и выяснилось, что у того и нет ничего. И лошаденка-то неказистая, и сбруя на ней едва от ветхости держится, а на самом на нем платьице со всем прочим - за такое в базарный день разве что по шее дадут. Видит атаман, надуть его пытаются супротив очевидного, - а кто б и не увидел? - обидно ему стало, и повелел он своим разбойничкам проучить старого как следует, - проще говоря, прибить.

Легко сказать - прибить. Этот самый песенный Илья шеломом своим пуще языка владел. Сорвал с головы да как начал поколачивать всю эту шатию-братию. Видят разбойнички, туго им приходится, взмолились: "Ты оставь-ка, добрый молодец, да хоть на семена". Не оставил. Схватит татя, как даст ему шеломом по макушке, только макушка из земли и торчит... В общем, побил силушку великую, вернулся опять к камню, и написал на нем, что, мол, очищена тая дорожка прямоезжая, где убиту бить. Он, оказывается, еще и писать разумел.