Из того ли то из города...

Наконец, принялись обедать. Степенно, не торопясь. Илья разломил душистый хлеб, — мать в него что-то добавляет, травы какие-то, для запаха пряного и сохранности лучшей; день полежит, не счерствеет, а коли на солнышке немного подержать — так и вообще, будто только что из печи, — посыпал солью. Взял репу. Странники же щам честь воздают. Поначалу старец зачерпнет, выхлебнет, руку к столу опустит; за ним Тимоха, тем же порядком, потом Васятка. Снова старец. Закончились щи, крошки хлебные со стола смахнули с ладони, и в рот. За редьку взялись. Звенислов себе такую ухватил, что и глянуть страшно. Вот ведь уродилась — дубина дубиной. Такой зайца пришибить можно, ежели метнуть удачно. И ведь осилил! Потом репу, с голову величиной, одолел. Грибов мису, с чесноком. Залил ковшом воды колодезной, к стене отвалился, руки на пузе скрестил, глаза в потолок. Лицо счастливое, ровно сто гривен на дороге отыскал.

Васятка со старцем — те менее проворные. Они больше на кашу гороховую налегли, мать давеча большой горшок сготовила.

Наконец, все вроде как насытились. Наелись-напились, мальчонка ложки-миски ополоснул, сохнуть положил. Теперь и поговорить можно.

— Вы, говорите, много по белу свету странствуете. А вот такие… калики перехожие, вам не встречались? — осторожно спросил Илья.

— Это кто ж такие будут? — встрепенулся Тимоха.

— Ну, это… — рассказал Илья, что от дедов слышал, как помнил, так и рассказал. — Не видали таких?

Мог бы и не спрашивать. Ответ у Звенислова на лице читался.

— Знаешь что, Илья, человек ты, по всему видать, хороший, одно плохо — лет тебе много, а ты все в байки разные веришь. Сказка же, она… Да чего там далеко ходить, обещано было — коли приветят хозяева ласковые, песню пропеть, сказку рассказать. Насчет песен, тут я не силен, врать не буду, это ты Бояну поклонись, а рассказать…

Не зря народ прозвания дает, ох, не зря! Зазвенели слова, полилась речь ясная, чистая, озорная. Позабыл Илья о своем недуге, слушает. Вроде и не в избе он, а там, где действо происходит. Тимоха же, как нарочно, такие потешки выдал, что только посреди мужиков и рассказывают. Их еще заветными называют. Про то, как заяц обещался лису осрамить; один раз обещался, а вышло трижды. Да про то, как молодец с купцом рассчитался, когда тот его в работники нанял, а ничего за год не заплатил, — обманул. Ну, ту самую, когда он еще лошадь с телегой поперек забора перепряг, когда купца дома не было, одна купчиха оставалась… Еще чего-то. И как рассказал: ни одного слова запретного, срамного, обидного не произнес. Илья хохотал, — на другом конце деревни слыхать было, — аж раскраснелся весь, ровно после бани. Смолк, наконец, Звенислов, а не то — уморил бы до смерти.

Вытер Илья глаза, — рукава у рубашки мокрыми стали, и не заметил как, — спохватился.

— Да что ж ты при малом-то такое? — спросил с укором.

Тень пробежала по лицу Тимохи.

— Повоевали дикие деревню, в которой он с отцом-матерью жил, — тихо сказал он. — Что смогли — забрали, остальное — огнем пожгли. Отца на дворе… Мать — в полон. Сам чудом в живых остался… Выше сердца копье прошло. Выходили. Вот только с поры той — не говорит и не слышит.

— Что, совсем? — сказал, чтобы хоть что-то сказать, Илья. Глянул на Васятку, и так его болью прошибло с макушки до пяток, что мало волком не взвыл.

— Ну, не то, чтобы совсем…

— Это как же прикажешь тебя понимать?

— А как хочешь, так и понимай. Ты лучше вот что: поклонись Бояну, да попроси спеть-сыграть. Может, тогда и поймешь.

— Как же я поклонюсь, если… нездоров сильно…

— Медведь, что ли, помял? — Дался Тимохе этот медведь, опять ведь вспомнил.

— Нет, не медведь… С чего взял?

— Так на тебя глядючи. Неужто существует на белом свете такая хворь, чтобы эдакого богатыря одолела?

— Знать, существует…

— Медведь, он перед тем как напасть, на задние лапы встает, — глядя в упор на Илью, ни к селу, ни к городу завел Звенислов. — Потому в древности, когда на него с рогатиной и ножом ходили, время улучали. Встанет он на дыбы, раскинет лапы, тут ему рогатину под пасть… И рука должна быть верной и твердой, о втором ударе речи нет…

— А коли нет рогатины? — К чему это он разговор такой завел?

— Зубы у него, и когти страшные. Не убежать, не на дерево влезть, потому — проворен. Так что думай…

— Не пойму я, — Илья покачал головой. — С чего это ты про медведя-то?..

— Да так, к слову пришлось… Кланяйся, говорю, Бояну.

— Ну что ты пристал к человеку, ровно репей, — неожиданно вступил в разговор старец. — Сам же сказал, и человек хороший, и встретил приветливо, и напоил-накормил.

Он неторопливо сунул руку за спину, потащил гусли и положил их перед собою на стол.

— О чем же тебе спеть-то? — задумчиво протянул старец. — А вот хотя бы и эту…

   Как над тем-то да над городом Черниговом,
   Да над тем-то селом да над Березовым,
   Восходило в чисто небо солнце красное…