Из того ли то из города...

Илья смог. Вот кто бы еще объяснил — зачем? Конечно, у них в деревеньке тоже меды варили. Всякие — и шибко хмельные, и не особо, и с травами пряными. Только такого, как у князя, прежде не пивалось. Ни по крепости, ни количеством. Ажно дух перехватило, как чарой об стол грохнул. У него слезы из глаз, воздух ртом хватает, а соседи его по столу заливаются — чего ж не заливаться, коли они к этому делу привычные. У него по жилам огонь течет, руки-ноги не шевелятся, а они кивают в его сторону, пересмеиваются. Потом вроде как вздохнул полной грудью, да такую силу в себе почувствовал, что вот выведи сейчас в чисто поле, укажи на кольцо, в землю врытое, ухватил бы за это кольцо, поднял над собой землю-матушку… Хлеб с кабанчиком кончились, птицу подхватил, рыбину в две руки к себе подвинул, мису с грибами, еще чару, на этот раз обычную… Запеть захотелось, руки раскинуть и в пляс пуститься, что ж тут у князя, гудочников не найдется? Глянул на тех, кто вокруг сидит: вон они, богатыри киевские! С такими не то что в Степь, всех царевичей-королевичей, что с мечом сунутся, за самое тридесятое царство загнать можно. Это ничего, что не ласково приняли. Главное, чтоб мысли у всех одни были, о земле родимой… Да и нельзя сказать, — неласково, ишь, подливают-подкладывают…

Что-то с глазами не того… Куда все подевалось? Вот ведь, только что стол был, богатыри, палаты княжеские расписные, пир горой… А тут вдруг перед глазами — стена какая-то серая… Глянул вниз — и там такая же. Руки-ноги не слушаются, ровно кто цепями тяжкими оковал. В голове — будто Соловей свистнул. Морок, не иначе. Вон и стена поплыла…

Закрыл Илья глаза, снова открыл. Спина во что-то жесткое упирается. Неужто его в темницу сволокли? Помотал головой — нет, не в порубе он. И не окован. Лежит на ложе жестком, в какой-то горнице, окошки вон, в них солнышко робко заглядывает, дверь прикрытая. Под головой — руку сунул, поднялась-таки, не подвела, — вроде как седло. Стол посреди горницы, со скатеркой небогатой, лавки — простые, не как те, у князя. Где ж это я очутился? И как? Что со мной приключилось?

Тут дверь скрипнула, распахнулась. Молодец показался, ан не вошел, замер в проеме, на Илью смотрит. Где-то я его видел? Волосы соломенные, ремешком переливчатым схваченные, бородка с усами небольшая, ровно стриженная, сам статный, ладный, в кафтане узорчатом, кушаком перехваченным. Сапоги сафьянные, чуть не в полноги. Возрастом, если и не ровня Илье, то не намного. А вот смотрит не прямо, в сторону косит.

Хотел было Илья спросить, по какой-такой надобности заявился, рот раскрыл, ан вместо слов каркнул. В горле пересохло, слова, будто дверь несмазанную отпереть попытались, да не совладали.

— Тяжко? — как-то глухо, но вместе мягко, сочувствующе, произнес молодец.

Илья только головой мотнул: да, мол.

Молодец полуобернулся, протянул руку, выхватил откуда-то за шиворот слугу княжеского.

— А ну, живо сюда квасу с ледника, полведра, пирогов с зайчатиной, с пылу, с жару, что там еще у вас готово? В общем, все, что есть в печи, то на стол мечи. Давай, пошевеливайся.

Илья, тем временем, сел. Нетвердо, неуверенно, однако ж сел. Пока оклемался чуток, уж и слуга возвернулся. Не один — с ним еще несколько. Тащат, кто что может, на стол мечут, как приказано было. В один миг покидали и с глаз долой, будто и не было.

Только тут Илья заметил, что возле ложа его ведро стоит, с водой. Недолго думая, ухватил, да на голову все как есть и опрокинул — откуда только силы взялись. Мокрый весь, волосья на голове спутались и слиплись, на бороде в стороны торчат — так обычно про хозяина в сказках сказывают, детишек пугают. Но полегче стало. Вроде и Соловей в голове попритих-поунялся. Переместился на лавку, к пирогам поближе, ухватил один — и в рот. Только тут и спохватился.

— А ты чего дверь подпираешь? — спросил с набитым ртом. — Коли сыт, так все одно, негоже. Присаживайся, что ли. Звать-то как?

— Алешей зовут, по батюшке — Григорьевичем… Только ты, Илья, погодил бы за стол звать. — Помялся-помялся, да и махнул, как с дуба. — Виноват я перед тобой. Повиниться пришел.

Чуть не подавился Илья. Ничего не понимает. Он молодца в первый раз, можно сказать, видит, а тот уж и виниться собрался. Когда чего успел?

— Ты, вишь, когда надысь на скамье пристраивался, поприжал… А у меня нрав, самому подчас тошно становится… Иные говорят — горячий, а иные… — Он махнул рукой. — В общем, взыграло ретивое, вскочил я, да и… Мой это нож был… Ночь не спал… Никогда со мною не было, чтоб так… Это ж сорому сколько… Потому и не могу сесть…