Из царства мёртвых

— Напрасно мсье это делает. В такую жару от спиртного еще больше хочется пить.

— Оставьте, Марселина!

Она ушла на кухню, откуда вскоре послышался звон посуды. Эрмантье сделал несколько обжигающих глотков. Нет, его версия объясняла далеко не все. Так, например, она не могла объяснить, почему он спал совсем один в левом крыле. Хотя, по правде говоря, довод этот казался не очень убедительным. Если бы Кристиана поселилась в соседней комнате, разве это не насторожило бы его? Разве он не догадался бы сразу о том, что от него хотели скрыть? Впрочем — тут он крепко сжал пальцами рюмку, настолько эта мысль потрясла его, — разве по ночам к нему не приходили проверять, спит ли он? Может, и той ночью кто-то вскарабкался на окно, чтобы заглянуть к нему в комнату? Какой вздор! Никого ведь не было. Ладно! Но, может, кто-то хотел… удостовериться, что он не умер!

Он выпил последние капли коньяка и в изнеможении уронил руку. Всеми силами он стремился докопаться до истины. И вот теперь он владел ею. Она оказалась намного ужаснее того, что рисовалось его воображению раньше. Он не решался пошевелиться. Обильный пот выступил на его щеках, на лбу, сочился, казалось, из каждой морщинки на шее. Одежда прилипала к телу. К горлу подступала тошнота. Покончить с собой? Да, конечно, покончить… А что, если он ошибается? Если он попросту сочинил себе целый роман? Когда приедет Максим, надо будет попросить его раздобыть яда… Если его разобьет паралич, Максим, верно, сжалится над ним. Он сделает необходимое… Это казалось немыслимым — вообразить себя неподвижно лежащим в кровати, в нескончаемой тьме, и так в течение долгих лет. Инвалид — это еще куда ни шло. Но стать отбросом, превратиться в отвратительную развалину!

Он отыскал на столе бутылку и отпил глоток прямо из горлышка, потому что боялся пролить коньяк мимо рюмки. И в тот момент, когда ставил бутылку на место, услыхал колокольный звон.

Звон был тихий и монотонный. Похоронный. Он снова взял бутылку и отпил еще, чтобы избавиться от этого назойливого гудения. Потому что никакого звона, разумеется, не было. Полдесятого, а может, и того меньше. А на неделе в половине десятого никакой службы нет. Стало быть…

Однако он невольно прислушивался, и до его слуха по-прежнему доносились далекие, приглушенные удары колокола, то более редкие и едва уловимые, когда ветер усиливался и с воем носился по саду, а то каким-то чудом приближавшиеся и звучавшие с поразительной четкостью: улучив момент затишья, они, казалось, беспрепятственно преодолевали воздушные ямы. Впечатление было фантастическое. Но бывали минуты, когда он ничего не слышал и все-таки продолжал отсчитывать удары колокола, вторя про себя их ритму, и внезапно колокол снова находил к нему дорогу, стараясь попасть в такт, вроде музыкального инструмента, который, повинуясь указаниям дирижерской палочки, с безупречной точностью подает в нужный момент свой голос. И тогда у него возникало ощущение, будто его голос сливается с неким погребальным песнопением во славу торжественного и таинственного обряда. Никогда еще не доводилось ему с такой силой испытывать на себе колдовские чары призрачного миража. Поставив бутылку рядом с собой на пол, он молча встал, словно малейшее неосторожное движение могло прервать или заставить совсем умолкнуть печальный звон колокола. На цыпочках он приблизился к двери веранды. Южный ветер, становившийся все более горячим, не давал передышки, налетая порывами откуда-то из-за горизонта, затянутого, видимо, грозовыми тучами. Он раскачивал ветки, свистел за углом веранды, но не в силах был заставить умолкнуть упрямый колокол, тот самый колокол, которого в действительности не могло быть, ибо, если предположить, что он и вправду звонил, невольно напрашивался вывод…

Повернувшись, Эрмантье позвал изменившимся голосом:

— Марселина!

Он вздрогнул, услыхав совсем рядом ее шепот:

— Да, мсье, я здесь.

— Марселина, который час?

— Без десяти десять.

— Что же в таком случае означает этот колокольный звон?

— Какой звон?

— Подойдите сюда… Вот послушайте!

Он различал колокольный звон с поразительной ясностью: тихий, немного приглушенный расстоянием и как бы вибрирующий, но такой неоспоримо подлинный, что, будь он музыкантом, смог бы назвать даже ноту, которую колокол настойчиво посылал оттуда, будто некий сигнал.

— Прошу прощения, мсье… Но я не слышу никакого звона.

— Да будет вам, Марселина… Вы что же, хотите сказать…

— Я уверена, что никакого звона нет. Прежде всего, когда ветер дует с этой стороны, деревенского колокола совсем не слышно. Да и потом, кто может звонить в такое время?

— Может быть, свадьба… или похороны?

— Мы бы об этом знали. Когда я ходила за хлебом сегодня утром, никто ничего мне не сказал.

Эрмантье сделал несколько шагов вдоль аллеи, но, сколько он ни старался и ни прикладывал руку то к одному, то к другому уху, ничего уже не было слышно. Колокол умолк. Ветер ненадолго утих.

— Мсье ошибся, — сказала Марселина. — Если бы звонил колокол, сейчас его хорошо было бы слышно.