Из царства мёртвых

Эрмантье громко зевнул и упал на кровать, пружины которой долго не могли успокоиться. Если кто-то подслушивает… ибо возможно всякое… то человек этот перестанет опасаться. Оставалось только ждать. Главное — не уснуть. Скрестив руки на затылке, Эрмантье расслабился. Ему так хотелось ни о чем не думать!.. Он до того устал страдать! Но вот наконец на него снизошел вечер. Овевавшая его лоб прохлада говорила ему, что уже темнеет и что избавление близко. В полночь они все лягут спать. Они тоже, должно быть, вымотались. Интересно, светит ли луна? Наверное, нет. Он попробовал сосчитать дни, запутался и махнул рукой. Помнил только, что, когда они приехали, луна была полной. Значит, ночь должна быть темной… Вдалеке послышались удары колокола… деревенского колокола, того самого, что звонил по Максиму Эрмантье повернулся на бок, подтянул колени к груди. Боль все не утихала, снова и снова накатывала жгучей волной. Теперь у него было время перебрать одно за другим свои воспоминания. Сомнений нет. Максим знал обо всем, что затевалось. И вот доказательство: в то утро, почувствовав, что его подозревают из-за чека, он воскликнул: «Я — вор! Если бы ты только знал то, что знаю я…» Он чуть было не признался во всем, теперь это ясно. Максим! Максим — сообщник! Максиму заплатили, чтобы он разыграл эту гнусную комедию! «Значит, я был тираном? — подумал Эрмантье. — Я мешал им жить.»

Он старался дышать как можно медленнее, чтобы не бередить едва притупившуюся боль. И снова донеслись удары колокола. Он погрузился в полудрему, однако это не мешало ему прислушиваться к ночным звукам: отдаленному лаю, протяжным крикам совы, далекому жалобному стону моря. Потом вдруг, лежа все так же неподвижно, он обрел поразительную ясность мысли, как бывало в канун знаменательных открытий. Пора было действовать. Он встал, на цыпочках прошел через всю комнату и широко распахнул окно. Жизнь, там кипела жизнь, такая многоликая и такая близкая! Он сел на подоконник, свесив ноги. Цветочная клумба смягчит удар при падении. Он прыгнул. Глухо ударившись о землю, тело его содрогнулось. Оглушенный, с разбитыми коленями, он вцепился пальцами в мокрую землю, прислушался. Дом спал глубоким сном; сад простирался вокруг умиротворенный, благоухающий, дружелюбный. Он поднялся, вытер ладони носовым платком. Очки потерялись, и на вид он был, конечно, страшен в своих перепачканных землей брюках да еще с безглазым лицом. Его наверняка тут же узнают. Первый встречный сразу поймет… Он свернул в сторону, подальше от стены, пошел по аллее, сгорбившись, ожидая выстрела, который вот-вот мог грянуть. Чувствуя наведенное на него дуло оружия и в то же время зная, что побег его обнаружат только утром, он заспешил к воротам. А добравшись до них, словно утопающий, схватился за железные брусья и, подняв свое изуродованное лицо к небу, несколько раз глубоко вздохнул, не в силах унять бешено колотившееся сердце. Затем, приподняв один из железных крюков, отвел его в сторону. Потом потянул за створку, чувствуя, как она поворачивается на петлях, и, проскользнув в образовавшуюся щель, вышел на середину дороги. Он вырвался на волю. Он был свободен.