Из царства мёртвых

Что ж, этого следовало ожидать. Удивляться тут нечему. Флавьер запер дверь на ключ. Старая привычка. Он и раньше страдал болезненным пристрастием ко всевозможным запорам, задвижкам и засовам, а теперь и вовсе не мог с собой совладать. Он побрился и оделся с подчеркнутой элегантностью. Это составляло одно из условий игры. Руки у него слегка дрожали, глаза, когда он посмотрелся в зеркало в ванной, неестественно блестели, как у актера. С независимым видом он спустился по парадной лестнице и направился к бару, засунув руки в карманы двубортного пиджака, словно рассчитывая встретить здесь старинного приятеля. Быстро обшарил зал глазами, заглянул во все углы, внимательно всматриваясь в лица женщин. Поискал глазами свободное место за стойкой.

— Виски!

По сторонам от узкой танцевальной дорожки, удобно устроившись в просторных креслах, болтали посетители. Некоторые из мужчин беседовали стоя, с зажженной сигаретой в руках. Кое-где на столиках стояли маленькие французские флаги, неяркий свет отражался в бутылках, ритмичная музыка билась, как кровь в висках, жизнь на глазах превращалась в сказку. Флавьер жадными глотками пил виски. По жилам постепенно разливался огонь. Он ощущал себя готовым… Вот только к чему?

— Налейте еще!

Готовым, не дрогнув, встретить их здесь. Наконец увидеть их и убраться отсюда. Большего он и не желал. А может, стоит посмотреть в самом ресторане? Он прошел в просторный зал, где им тут же завладел официант, показав свободный столик.

— Мсье один?

— Да, — рассеянно бросил Флавьер.

Ослепленный ярким светом, немного смущенный, он неловко уселся за столик, не решаясь взглянуть на сидящих в зале. Не выбирая, заказал обед и все с тем же скучающим видом посмотрел по сторонам. В зале полным-полно офицеров, но женщин почти не видно. На него никто не смотрит, никому он не нужен, и, сидя один в своем углу, он вдруг понял, что напрасно теряет время. Его рассуждения никуда не годились, и пара, виденная им в кино, никогда не останавливалась в «Астории». Камера случайно выхватила их из толпы. Они стояли на краю тротуара, возможно, вышли из автомобиля или из соседней гостиницы. Он что, будет искать их по всему городу? И к чему? Чтобы найти женщину, отдаленно напоминающую… Чтобы оживить любовь, уже обратившуюся в прах?.. Он заставлял себя есть. Да, он страшно одинок, он придумал это путешествие через океан, добрался до Парижа, чтобы погрузиться в исполинскую волну возбуждения, ненависти и восторга, захлестнувшую Европу. Паломничество к месту трагедии было лишь предлогом. А сегодня вечером он чувствовал себя обломком кораблекрушения, вынесенным на берег приливом. Ему остается только вернуться в Дакар, к своим обыденным делам. Там тоже есть клиники, если уж он так жаждет исцеления…

— Кофе? Ликер?

— Да, ликер. Сливовый.

Час был уже поздний. Флавьер курил у себя за столиком, взгляд у него помутнел, лоб покрылся испариной. Из-за соседних столиков, звякая приборами и подносами, поднимались посетители. Не стоит торчать здесь восемь дней. Завтра же он должен быть в Ницце и немного передохнуть, прежде чем навсегда проститься с Францией. Он встал, все тело у него ныло после утомительного путешествия. Обеденный зал опустел. Лишь зеркала бесконечно отражали тощую фигуру, застывшую среди столиков. Флавьер помедлил на лестнице, давая себе еще один шанс, но ему встретились лишь двое американцев, вприпрыжку сбегавших по ступенькам. У себя в номере он кое-как побросал одежду на кресло и улегся на бок. Он уснул с трудом; даже во сне его преследовало ощущение, будто он гонится за тенью.

Утром, открыв глаза, он ощутил во рту привкус крови. Он был совершенно измотан. Поднялся через силу. Вот до чего он докатился! Сам виноват. Ведь если бы тогда, в 40-м, он выбросил эту женщину из головы, вместо того чтобы смаковать горечь утраты, если бы не пренебрегал своим здоровьем… Теперь же, возможно, слишком поздно. Он вдруг ощутил прилив ненависти к ней. Он не мог себе простить, что предстал каким-то жалким субъектом в растрепанных чувствах, только и умеющим, что растравлять свои болезненные переживания. Он осторожно помассировал веки, пощупал лоб: скоро это превратится у него в навязчивую привычку. Его болезнь! Теперь с ним станут обращаться подчеркнуто бережно… Он поспешно оделся. Надо посмотреть расписание поездов. Марсель уже пугал его своим дымом и грохотом, тем мощным потоком жизни, который зарождался на его улицах. Ему хотелось, чтобы над ним хлопотали, окружая его материнской заботой, женщины в белых халатах. Он страстно мечтал о тишине и уже сочинял для себя новый роман, стремясь заглушить жуткую мысль, время от времени, как нарыв, прорывавшуюся у него в мозгу: «Теперь-то мне крышка!»