Из творческого наследия. Том 2. Теория, критика, поэзия, проза

Отныне английский театр бездушен: правила классической трагедии спокойно могут приковать его к общей схеме XVIII века; героический стих действительно стал «белым» – он мертв: цезура не шелохнется в сторону от второй стопы. Но романтический дух Марло? Неужели не суждено ему найти форму в пределах словесной стихии народа его породившего? И если белый стих трагедии оказался не вмещающим его, то нет ли места, где бы этот же стих стал органом выражения все той же воли? И тогда мы увидим, что романтический коррелат Шекспира существует и что беспримерная работа «гигантов» завершена, то что не успел выговорить тот юный беспутник, чьи «необыкновенно страшные богохульства и особенно проклятые мнения» записывались добровольным сыщиком за три дня до того, как произносивший их был зарезан по пьяному делу, в соответственном месте¹⁴ – все это воплощено. Оно вылилось в монологи безудержной смелости, где героический метр приобрел полноту и длительность, немыслимые ни в одной правдоподобной трагедии, и никем не превзойденную свободу¹⁵, а дерзновения протеста унеслись за пределы досягаемости всяких судов человеческих. Все тот же неукротимый и неукрощенный дух приказал музе песню о первом неповиновении человека и продиктовал ее из груди создателя неописуемых образов – слепого иконоборца, чиновника религиозной революции, набожного цареубийцы:

Il n’a chanté que pour les fous
Les anges et les diables¹⁶

.

§ 2

Всем известна любовь русских к Шекспиру и те трогательные формы, которые она принимает среди наших таких еще шекспировских актеров и не менее шекспировской публики. Но и публика, и актеры понемногу перерабатываются – наивное отношение пора будет скоро признать отживающим и что же тогда достанется сознанию? Свойство всякого предмета мы определяем из наблюдения за действием его на окружающую среду. В этом смысле о Шекспире у нас понятия не имеют. Неправдоподобное зрелище гения в пустоте, явление возможное только в качестве символического эпизода – например, Мельхиседек¹⁷.

Впрочем, я преувеличил. Предшественники Шекспира удостоились уже внимания: о них имеется монография пр. Стороженко¹⁸, а театр Марло переведен полностью на наш язык. Из деятелей второго цикла, кроме Шекспира, сведения имеются об одном – В. Джонсоне¹⁹, отрывки из двух пьес которого («Падение Сеяна» и «Лиса») переведены. Остальное – молчание. Еще о четвертом цикле известно, хотя бы из любопытства к источнику пушкинского «Пира»²⁰, но о третьем, наиболее богатом и интересном: нет ничего, кроме двух цитат Бальмонта в третьем выпуске «Северных цветов»²¹ и пересказа своими словами Вебстерова «Дьявола», мимоходом сделанного П. Муратовым в «Образах Италии»²², настоящая книга является началом попытки изменить положение, которое кажется мне недостойным ни моей страны, ни моего времени. Три драмы, представленные здесь суждению читателя, написаны драматургами, чья деятельность протекала в пределах третьего цикла Елизаветинского периода.