Из виденного и пережитого. Записки русского миссионера

— Да ведь богатые своими богатыми приношениями желают задобрить Божию Матерь, они Ей делают этим одолжение, что вот, мол, за мое к Ней такое вещественное исключительное отношение Она будет обязана мне то то, то другое сделать, так как я Ей делал ценные подарки. А бедные, нуждающиеся в куске черствого хлеба, соблазняются этими богатыми украшениями икон и не только думают, но и вслух говорят: да что эти чудотворные иконы, они — Матушки — сами-то в золоте да в драгоценных камнях наряжены. Они нас, бедных, не знают и не могут понять нашу горькую участь. Вот где сугубый грех. Это ведь, батюшка, думал я, есть идолопоклонство. Евангелие говорит, чтобы мы душу украшали, а не иконы. Кроме этого, батюшка, чудотворных икон очень в России было мало, если бы через них наше духовенство не наживалось. Думая так, я несколько раз решался на то, чтобы похитить все эти на иконах дорогие украшения, и часть этих ценностей можно было бы уделить и бедным.

Я улыбнулся. Арестант понял мою мысль и сейчас же поправил себя:

— Я бы не только маленькую часть выделил бы из этих ценностей бедным, а, быть может, и все бы отдал бедным. У апостолов Христовых не было никаких чудотворных икон, не было богатых храмов, собирались они на молитву где-нибудь в простой избе или под открытым небом, а у нас везде золото, серебро, парча дорогая, митры усеяны бриллиантами, и всем этим богатством и пышностью думают угодить Богу и отворить себе Царство Небесное. Вы знаете, батюшка, ей-Богу, у монахов можно красть все, у них нет своей собственности. Так как они отреклись от всего земного, они не должны иметь ничего своего. Какой-то один святой даже единственное свое Евангелие продал и отдал бедному деньги, полученные им за Евангелие.

Арестант замолчал.

— Эх, грехи наши, — промолвил арестант. — Я, действительно, грешник, и великий грешник, но за эти иконы я как-то мало считаю себя грешником. Может быть, это потому, что мне не удалось похитить ни одной ценности с них. Что касается других церковных вещей, как сосуды, церковные кружки, то этого я много похищал. Меня за это и судили, что я два храма ограбил. Да что эти храмы, если бы вот бриллиантик с чудотворной иконы, вот это было бы дело. Но я все-таки хотел бы исповедаться и причаститься Святых Тайн.

Я согласился. Нужно сказать правду, что над этим арестантом нужно много работать, чтобы совершенно расположить его сердце к искреннему покаянию. Я удивляюсь только тому, что арестант священник, или монах, или послушник — вообще, духовное лицо — как-то мало способно бывает на искреннее раскаяние.

* * *

Я встретился с этим арестантом тоже на каторге. Ему было лет 67. Он уже был почти вольным арестантом и находился вне тюрьмы. Как-то в июне месяце я заехал в эту тюрьму, где находился этот арестант и пошел посетить арестантские землянки и вот, между прочим, вхожу в ту землянку, где жил этот узник. Он меня, как и остальные, принял с большою любовью. Из землянки мы вышли и сели недалеко от этих землянок на свежую траву, под открытым небом. Арестант начал говорить мне о том, как он жил на Коре и как его Разгильдеев, начальник Коры, чуть не затравил собаками. К нам подошли другие арестанты, подошли и арестантки, их сожительницы и жены, тоже сели около нас и вот, прежде слушали дедушку, а потом по очереди каждый арестант и каждая арестантка что-нибудь рассказывали из своей собственной жизни. Дедушка говорил следующее:

— Я был лет двадцати пяти, еще не женатый, гуляли мы, значит, на свадьбе, да и подрались в пьяном виде и ненароком я ударил своего свата по голове и сразу его убил. Вот меня-то, значит, и сослали на Кору. На Кору я около года шел почти всю дорогу скованный. Мало, где приходилось ехать на подводах. Когда я пришел на каторгу, то в это время назначили нового к нам начальника, вот, значит, этого Разгильдеева. Зверь был, а не человек. Я у него был кучером. Батюшка, я был у него самым любимым, и, Вы знаете: три раза меня он сек плетями, один раз своими собаками травил. (Арестант заплакал).

— За что он так с тобой поступал? — спросил я.