Из воспоминаний

Это влияло на отношение к нему самой власти. А это тогда было самое главное. Если бы «последний самодержец» был тем, чем его враги его выставляли, он мог бы еще долго не уступать. У него было достаточно материальных сил для самозащиты, если бы он думал только о сохранении своего положения и был бы готов интересами России пожертвовать, биться до последнего патрона, чтобы потом уйти, хлопнув дверью, по выражению Троцкого. Но какие бы ошибки ни делали наши монархи, так они смотреть на себя не могли, этому мешала историческая преемственность власти. Последний государь, менее чем кто бы то ни было созданный быть самодержцем и по характеру, и по вкусам, держался все‐таки за «неограниченность» своей власти, считая это своим долгом, взятым перед Россией, жертвой, которую он для нее приносил. Этого его противники не хотели понять, но понимали те сторонники его власти, которые и стали играть на этой его струне. Трагедия Николая II была всего более в том, что он сам отстранялся от людей, которые его могли бы и хотели спасти, и следовал за теми, кто только под видом преданности и ему, и России или вполне искренно веря в спасительность своих настояний толкали его к катастрофе. Это обнаружилось с необычайной яркостью только позднее, когда для России наступили ее настоящие «минуты роковые», которые так драматически отразились в жуткой переписке Государя с императрицей во время войны.

В эпоху Освободительного движения до этого еще было далеко. Тогда спор между сторонами решался иначе. Если у движения не было ни материальных сил, ни решимости, чтобы «свергнуть» существовавшую власть, то у него оказалось достаточно средств, чтобы убедить Государя, что его старания прежнее самодержавие сохранить успокоению и благу России мешают. Освободительное движение с его видимостью единодушия, с сочувствием и даже участием в нем тех слоев населения, которым он привык до этого времени верить, с практичностью и умеренностью многих его пожеланий Государя постепенно переставало пугать. К тому же не революционный Ахеронт руководил этим движением: он оставался на заднем плане и только иногда напоминал о себе; было совершенно обратное тому, что происходило в 1917 году, когда Ахеронт вел борьбу, а государственные элементы населения боялись от него отколоться и слишком поздно, а потому безуспешно пытались это движение направить по разумному руслу. В этом обнаружилось отличие «эволюции» 1905 года от «революции» 1917 года, когда Государь от престола отрекся только потому, что для борьбы у него уже не было сил. А в 1905 году обещание, а потом и дарование конституции были актами самой исторической самодержавной власти, от нее исходящими и на нее опиравшимися, словом, по форме были совершенно нормальным преобразованием государства. Объявляя конституцию, Государь на произвол судьбы Россию тогда не бросал, оставался главой государства, хотя бы личные его права и сделались теперь ограничены. Освободительное движение с своим лозунгом «долой» на этом могло бы закончиться. Можно теперь согласиться, что тактика руководителей этого движения и все то, что раньше с их стороны могло казаться ошибкой, — их непримиримость, нежелание раньше получения полного народовластия идти на соглашение с властью, — оказались полезны. Именно они убедили самодержавие уступить. Руководители своей тактикой победили, а «победителей не судят». Свою победу они проиграли уже потом, когда впали в обычную ошибку тех, кто близок к победе: свои силы преувеличили и боялись заключить недостаточно выгодный мир. Как наши самодержцы могли вовремя провести нужные России реформы, этим постепенно воспитывать страну к самоуправлению, а вместо этого твердили свой излюбленный афоризм: «Сначала успокоение, а реформы потом», так и наша общественность, получив конституцию, вместо соглашения с властью на основе ее хотела сначала добиться еще более полной победы над властью, капитуляции ее перед собой «без всяких условий». Она не сознавала тогда, что, отвергая соглашение с властью, она отдавала себя на усмотрение Ахеронта, управлять которым одна была бы не в силах.