Из воспоминаний

Было у Твардовского и много других соображений. Так, например, обширные и очень интересные мемуары Ильи Эренбурга никак нельзя было бы обозначить терминами «народничество» или «почвенничество». У Твардовского и у Эренбурга были разные литературные и художественные взгляды и вкусы. Твардовский мне прямо говорил, что если бы какой-либо другой литературный журнал согласился печатать мемуары Эренбурга, он бы, Твардовский, не стал об этом сильно сожалеть. Но в том-то и дело, что в 60-е годы только «Новый мир» мог опубликовать мемуары Ильи Эренбурга.

Некоторые знакомые писатели иногда просили меня показать их рассказы или повести непосредственно Твардовскому, однако я всегда отказывался использовать для такой протекции свои добрые отношения с ним. К тому же я всегда был уверен, что подобного рода просьбы ухудшат наши отношения, но не принесут никакого успеха просителю. Только однажды я был вынужден сделать исключение из этого личного правила, хотя и знал, что Твардовский ничего не публикует «по знакомству».

В 60-е годы у меня сложились очень хорошие отношения с кинорежиссером Михаилом Ильичом Роммом, а затем и со всей его семьей. Сам М. И. Ромм сочинял замечательные устные рассказы, которые записывал, чаще всего во время болезни, на магнитофонную ленту. В этих рассказах была очень важна именно интонация, голос самого рассказчика. Они и распространялись позднее главным образом в записи на пластинках и лентах. Но и жена Ромма артистка Елена Кузьмина решила заняться писательством, и ее рассказы из жизни кино, из жизни артистов и режиссеров и из собственной жизни были превосходны.

У Кузьминой проявился несомненный литературный талант, ее рассказы заслуженно хвалили, и она решила их опубликовать. Но она очень хотела печатать свои рассказы именно в «Новом мире» и попросила меня показать ее рассказы Твардовскому. Я не мог отказаться, но для начала дал прочесть рассказы Кузьминой Владимиру Лакшину. Владимир Яковлевич похвалил рассказы, но без обиняков заметил, что они никак не подходят по тематике «Новому миру». «Зачем нам публиковать такие рассказы, которые с большой охотой возьмут и другие журналы, например, “Нева” или “Искусство кино”?»

Только после этого я спросил Твардовского, хотел бы он посмотреть рассказы Е. Кузьминой. «Если их читал Лакшин, то этого вполне достаточно», – ответил Твардовский. Я вернул папку с рассказами Кузьминой, сказав, что рассказы в редакции журнала понравились, но это не их тематика. Кузьмина была одновременно огорчена и ободрена. Вскоре ее произведения стали появляться в газете «Неделя», в журналах «Нева» и «Искусство кино». Позднее они составили две отдельно изданные книги.

Твардовский был очень расположен к Константину Симонову и часто с ним встречался, их дома в Пахре находились недалеко друг от друга. Но самые близкие отношения были у него с сотрудниками журнала Александром Дементьевым, Игорем Сацем и Владимиром Лакшиным. С ними Твардовский был всегда откровенен, весел и непосредственен, эти люди понимали друг друга с полуслова. Несколько раз Твардовский ходил со мной в гости к Дементьеву, который также жил в Пахре и которого я знал еще по ленинградскому университету. Дементьев был там преподавателем и руководителем студенческого научного общества. Однажды Твардовский предложил мне познакомиться с писателем Григорием Баклановым. Мы пришли вместе в дом Бакланова, который стоял на окраине поселка, и провели несколько часов в интересной беседе.

В свою очередь и я решил познакомить Твардовского с Михаилом Роммом. Их дачи стояли недалеко друг от друга, но они не были знакомы. Ромм очень хотел этого знакомства, но Твардовского пришлось уговаривать. Все же он пошел однажды со мной, чтобы провести вечер у Ромма. Однако дача у этого режиссера была окружена высоким забором, калитка крепко заперта, а по участку бегала огромная, очень злая и глупая собака, которой боялись все соседи. Надо было нажать кнопку звонка, после чего кто-то из семьи выходил во двор. Я громко произносил свое имя, и начиналась процедура поимки беснующегося пса и водворения его в отдельную специальную комнату. Я знал все эти особенности приема гостей у Ромма и терпеливо ждал, но Твардовский постоял немного перед запертой калиткой, потом махнул рукой. «Как-нибудь в другой раз», – сказал он и ушел.

В кругу Твардовского я никогда не видел поэтов; разница направлений и вкусов здесь была особенно велика. Твардовский был более чем равнодушен к Маяковскому, которого я люблю еще с детства. Но я был удивлен и не слишком приязненным отношением Твардовского к стихам Сергея Есенина. Во многих стихах Есенина он находил небрежность или даже фальшь, которой я просто не замечал. Твардовский считал это результатом торопливости, которой себе он не разрешал. Твардовский не был поклонником Бориса Пастернака и тем более Осипа Мандельштама, с поэзией которого в ту пору я был вообще не знаком.