Из воспоминаний

Но хочу сначала покончить с моим "исключением". Прошло несколько времени и я был уже снова студентом, когда получил от Добронравова письмо, в котором он сообщал, что исключен из Университета "по политической неблагонадежности" постановлением двух Министров от того же числа, когда состоялось и мое исключение. Дело этим разъяснялось вполне. Я телеграфировал об этом в Парижскую Ассоциацию и просил их заступиться. Ведь исключение Добронравова за участие в официальном празднике, после приема, который ему там был оказан, и его лояльного поведения было уже европейским скандалом. Я получил скоро ответ, что представители Ассоциации ходили к своему министру, что он через французского посла в Петербурге свидетельствовал о безукоризненном поведении Добронравова и просил не ставить ему в {137} вину, что он принял приглашение на торжество, где был и министр и глава государства. Но не дожидаясь ответа на это вмешательство, я начал действовать сам. Моя вина, как инициатора и организатора этой поездки, была не меньше, чем вина самого Добронравова; и я не мог примириться с тем, чтобы он был наказан один, благодаря заступничеству за меня попечителя. Я отправился к попечителю, захватив с собой Марковникова, который на Естественном факультете сменил меня, как староста курса; Добронравов сам был естественник.

Наш визит был характерен для старого времени, воплощавшего столько противоречий. Мы пришли хлопотать за Добронравова. Но сам я еще недавно был исключен по волчьему паспорту, а Марковников, который в этом деле был не при чем, в оправдание своего права ходатайствовать, мог ссылаться только на свой "нелегальный титул", как старосты. "Я понимаю теперь, - говорил я попечителю, - почему меня исключили; этой причины раньше я себе представить не мог". Я рассказал все, что было, начиная с того, как я был огорчен, что русских не было на студенческом съезде в Париже; что я решил поправить это по крайней мере в Монпелье, что и сделал. Капнист сочувственно слушал, прибавив, что знал про съезд в Монпелье, и что приглашение было прислано и ему; он прибавил, что "по сведениям", в Монпелье, действительно, ничего вредного не было. "Но, - прибавил он, - ведь вы же знали, что посылать туда самовольно депутацию было нельзя, почему не пришли спросить моего разрешения?" Моя позиция была благодарна.

"Я знал, что этого делать нельзя, но знал также и то, что России стыдно было быть там не представленной. Я думал, что и вам было бы этого стыдно. Но как я мог просить у вас разрешения, зная, что разрешить вы сами не имели бы права? Вы бы мне ответили, как Цезарь:, это надо было сделать, но об этом {138} не надо было спрашивать". Ссылка на Цезаря должна была Капнисту понравиться; он был убежденным классиком. - "Чего же вы хотите теперь от меня?" - "Чтобы вы сделали для Добронравова то же, что сделали для меня. Возьмите его на поруки". - "Но я его вовсе не знаю". - "Мы его знаем и за лояльность его отвечаем; наконец, посол в Петербурге уже за него заступился".

- "Но даете ли вы мне слово, что ни в чем, кроме этой поездки, он не замешан?" Искренне, но конечно с достаточным легкомыслием мы это слово дали. "Я вам верю и напишу в министерство". Он, действительно, написал. Не знаю, чем это могло бы окончиться. Жаль для полноты фигуры столь мало оцененного попечителя, что он не оказался поручителем и за Добронравова. Но довести дела до конца не пришлось. Через несколько дней пришла телеграмма, что Добронравов скончался от нарыва в ухе, который вызвал заражение крови.

Такова была развязка нашего сближения с Европейским студенчеством. Добронравов и я за это были исключены по "политической неблагонадежности". Достаточно этого эпизода, чтобы видеть, что наряду с патриархальным добродушием, государственная власть этого времени могла обнаруживать и совершенно бессмысленную жестокость. Ведь это только случай, а вернее сказать "протекция", если распоряжение двух министров меня не раздавило совсем. А сколько было раздавлено и по меньшим предлогам только, чтобы их "попугать", как об этом мне откровенно сказал Дурново! Это был наглядный урок для оценки нашего режима и понимания того, почему позднее у него не оказалось защитников.