Из воспоминаний сельского ветеринара

Начался он с того, что в шесть утра меня поднял телефонный звонок: молодой корове мистера Хорнера, телящейся в первый раз, требовалась помощь, а когда я приехал на маленькую ферму старика, выяснилось, что теленок идет правильно, но только он слишком велик. Тянуть я не очень люблю, однако лежавшей на соломе корове справиться самой было явно трудновато. Каждые несколько секунд она напрягалась что есть мочи, и наружу высовывалась пара маленьких копыт — чтобы вновь исчезнуть, едва она расслаблялась.

— Ножки все-таки продвигаются? — спросил я.

— Нет. Битый час все вот также, — ответил старик.

— А когда прорвался пузырь?

— Часа два назад.

Сомневаться не приходилось: теленок застрял основательно и с каждой минутой подсыхал все больше. Умей роженица говорить, она, мне кажется, воскликнула бы: «Да освободите же меня от него!».

Мне очень бы пригодился сильный помощник, но мистер Хорнер, не говоря уж о его возрасте, ни ростом, ни дородством похвастать не мог. На соседей тоже рассчитывать не приходилось: ферма стояла на уединенном пригорке и до ближайшей деревни было несколько миль. Мне предстояло справляться, рассчитывая только на себя.

Возился я час. Завел тонкую веревочную петлю теленку за уши и вложил ему ее в рот, чтобы удерживать шею на месте, а потом принялся дюйм за дюймом извлекать маленькое существо на свет. Тянуть, собственно, почти не приходилось: только откидываться и помогать корове при потугах. Очень небольшая, она терпеливо лежала на боку с той покорностью обстоятельствам, которая вообще свойственна коровьему племени. Отелиться без посторонней помощи она не смогла бы, и мне все время было тепло от мысли, что я делаю именно то и именно так, как ей требуется. Я чувствовал, что мне следует позаимствовать у нее терпения и не торопить события, а дать им развиваться естественной чередой. Вот показался носишко, и ноздри его затрепетали, вливая успокоение в мою душу, затем последовали глаза, становившиеся вдруг очень серьезными при каждой потуге, затем уши и, наконец, почти разом — весь теленок целиком.

Молодая мать, по-видимому, не слишком утомилась — перекатившись на грудь, она сразу же предалась упоенному обнюхиванию новорожденного. Зато я, к своему удивлению, обнаружил, что отделался не так легко — я обливался потом, никак не мог отдышаться, руки и плечи устало ныли.

Фермер, чрезвычайно довольный, быстро обтер мне спину полотенцем, пока я наклонялся над ведром с теплой водой, а потом помог надеть рубашку.

— Прямо-таки чемпион, а? Чайку-то в дом попить зайдете?

На кухне миссис Хорнер поставила передо мной исходящую паром кружку и, ласково улыбаясь, спросила:

— Может, позавтракаете с моим муженьком? Ничто так не возбуждает аппетита, как трудный отел рано поутру, и я благодарно кивнул.

— Вы очень любезны. С большим удовольствием. После благополучного завершения трудных родов на душе всегда удивительно хорошо, и я с блаженным вздохом опустился в кресло, а старушка поставила передо мной масло и джем. Я прихлебывал чай, перебрасывался ленивыми замечаниями с фермером и не следил, что делает его жена. Внезапно пальцы ног у меня судорожно подогнулись: на тарелку передо мной легли два толстых ломтя чистого белого сала.

Съежившись в кресле, я увидел, что миссис Хорнер пилит ножом огромный кусище холодной вареной свинины, но свинины особой — сплошное сало без единого вкрапления мяса. Даже в шоковом состоянии я не мог не признать, что это был шедевр кулинарного искусства: сварено в самую меру, обжарено в золотистых хлебных крошках, водружено на сияющее белизной фаянсовое блюдо… но ведь это жир!!!

Старушка положила два таких же ломтя на тарелку мужа и выжидательно посмотрела на меня.

Положение было отчаянным: обидеть эту гостеприимную старую женщину я никак не хотел, но, с другой стороны, съесть то, чем она так радушно меня угощала, я тоже не мог!

Если бы они хоть были горячими, зажаренными до хруста, то кусочек-другой я, так уж и быть, проглотил бы, но холодные, но вареные, но липкие… нет! И какие огромные — не меньше, чем шесть дюймов на четыре, а толщина полдюйма! Полоска золотистых крошек по одному краю ситуации не спасала. Нет, не могу, немыслимо…

Миссис Хорнер села напротив меня. Седые волосы она убрала под высокий чепчик в цветочках и теперь, наклонив его набок, протянула руку и повернула блюдо чуть-чуть влево, чтобы глыба сала на нем смотрелась лучше. Потом она повернулась ко мне и улыбнулась такой доброй, такой гордой улыбкой!

В моей жизни выпадали минуты, когда, казалось бы, мне оставалось лишь сдаться на милость черной судьбы, как вдруг я обнаруживал в себе запас мужества и решимости, о котором и не подозревал. И вот, переведя дух, я схватил нож, вонзил вилку в ломоть и храбро отрезал кусочек. Но едва я поднес ко рту этот белый комок жира, по телу у меня пробежала дрожь и рука сама замерла в воздухе. Тут мой взгляд упал на миску с каким-то маринадом.